Том 5.Рассказы 1860-1880 гг.

— Что это у вас в руке, пан Михал? — спросила она, остановившись посреди тротуара.

А он между тем растерялся. Как странно! Этот парень, такой бесшабашный, когда дело шло о какой-нибудь пирушке в веселой компании, буян и озорник, когда хмель бродил у него в голове, так терялся в присутствии скромной, ласково глядевшей на него девушки, что у него даже отнимался язык.

Через несколько мгновений, однако, он сорвал с головы фуражку и сказал, запинаясь:

— Добрый вечер, панна Зофья!

Михал хотел отвесить ей галантный поклон, но ноги его точно приросли к земле, и он лишь неловко кивнул головой.

— Добрый вечер! Добрый вечер! — защебетала панна Зофья. — А что это вы держите в руке, пан Михал?

— Это котенок, панна Зофья, — произнес он с трудом.

Девушка явно обрадовалась. Она была в изящном пальто и в шляпке, но без перчаток, и протянула свои маленькие, покрасневшие от холода ручки к котенку. Теперь они оба заинтересовались им.

— Ах, какой он хорошенький! — воскликнула она.

— Да, хорошенький, но я не знаю, куда его девать?

— Подарите мне, пан Михал!

— Как? Неужели вы будете возиться с этим уродом?

— Конечно, буду! Какой же вы добрый, пан Михал, сжалились над котенком!..

— А вы какая добрая, панна Зофья, если желаете заботиться о нем!..

— Я вообще очень люблю животных…

— И я тоже…

Так беседуя, они смотрели друг на друга. Девушка спрятала котенка в широкий рукав пальто и прижимала свои алые губки к его мордочке. Тут уж щеки Михалка запылали румянцем.

— Я бы, кажется, все на свете отдал за то… — начал он и умолк.

— За что?

— За то, чтобы вы и меня тоже немножко любили, панна Зофья.

Потупив на мгновенье глаза, она сейчас же снова взглянула на него. Ее юное личико было полно решимости. Она тихо ответила:

— Я вас очень, очень люблю, пан Михал, уже давно, с самого детства… но любила бы еще гораздо больше, если бы вы… если бы вы, пан Михал… если бы…

— Если бы что?.. Что?..

— Если бы вы были всегда таким, как вот сейчас… И отец и мама очень хотели бы, чтобы вы не… чтобы вы…

Прижав снова губы к мордочке котенка, она едва слышно добавила:

— Чтобы вы были всегда таким, как сейчас…

Он догадался, что именно она хотела сказать, и густо покраснел.

— Панна Зофья! — прошептал он. — Клянусь вам, клянусь жизнью, что я всегда буду таким, как сейчас…

И вдруг неожиданно красная ручка девушки очутилась в большой, запачканной известкой ладони каменщика. Пожатие было крепким и сердечным. Не сказав ни слова на прощание, они разошлись в разные стороны. За ним вприпрыжку весело бежал Жужук, а Зося несла в рукаве пальто озябшего тощего котенка.

В течение нескольких месяцев Романо́ва, Жужук и одна из дочек одного из самых почтенных мастеров Онгрода были очень счастливы.

А потом…

Ремесло каменщика, хотя и хорошо оплачивается, имеет, однако, ту дурную сторону, что часть года рабочие вынуждены сидеть без дела.

Начиная с марта и до октября, самое позднее до ноября, работай сколько душе угодно, но как только пойдут осенние дожди и выпадет первый снег, тогда уж сиди сложа руки, хотя бы работа тебе нужна была до зарезу! Кое-кто находит выход из положения. Ставят гончарные печи и в зимнее время обжигают глиняную посуду. Вначале Михал также пытался заняться этим делом и поздней осенью пошел работать к гончару. Однако, попытка оказалась не особенно удачной. Необходимость все время возиться у раскаленной печи в закрытом и душном помещении тяготила его, он по натуре был подвижным, привык работать на вольном воздухе, широко размахивать сильными руками и дышать полной грудью.

Кроме того, ремесло гончара казалось ему унизительным и годным лишь для людей ни к чему не способных или неудачников. В конце концов эта работа ему опостылела, он бросил ее и месяца четыре-пять в году совсем не работал. Романо́ва твердо помнила, что он впервые напился именно в такое время. Ему исполнилось тогда всего девятнадцать лет. Кто его знает, почему парня потянуло к «волчьим глазам». Говорили, что вначале Михалка затащил в кабак Шлемы гончар Винценты, а затем привлекала пламенным взглядом своих черных глаз какая-то бесстыжая девка. Первое время это случалось редко; дальше пошли всякие знакомства, встречи, возможность и охота собирать и угощать веселую компанию. Такие сборища стали его страстью. Он кичился тем, что может приглашать и угощать людей, что лучше других играет на бильярде и сводит с ума всех женщин из своей веселой компании. Он играл на бильярде, шатался по кабакам и затевал там шумные пирушки, а разве возможно при этом не выпить для начала пивка, а затем хлебнуть и водочки и закончить тем напитком, который завсегдатаи кабаков считают чем-то вроде божественного нектара, — приготовляется он из зажженного спирта и стекающих в него капель сахара, который тает над синим пламенем.

Иногда Михал пытался оправдаться перед матерью и Хлевинским.

— Рабочему человеку необходимо бывает развлечься… — заявлял он.

А зимой, когда работы у него не было, он уверял, что его гложет такая тоска, что, не пойди он в кабак, ему впору повеситься или утопиться.

У него было много товарищей, но они не тосковали так, как он. Когда мать обращала на это его внимание, он отвечал:

— Что ж тут удивительного? Все они убогие, бесталанные люди! Работать не умеют, и веселиться им не надо! У них вода в жилах течет, а у меня горячая кровь!

Слова эти сбивали мать с толку. Что бы она ни делала — снимала ли пену с супа, рубила ли мясо на котлеты, чистила ли овощи, — все время думала, взвешивала, размышляла, но сообразить никак не могла… Неужели это возможно?..

— Неужели это возможно, — говорила она людям, которым доверяла, — чтобы человек пропадал лишь потому, что он лучше других?.. Какой-нибудь бестолковый дурак спит преспокойно по целым вечерам на печке и не грешит, а мой сын из-за своей горячности и лучше всех работает и больше всех грешит перед богом.

Иногда Романо́ву осеняли мысли, которые могли возникнуть у нее только в результате огромного умственного напряжения. Подперев лицо рукой, с застывшим от усиленных размышлений взглядом, она говорила:

— Просто непонятно! Неужели ученые и богачи не могут придумать для простых и бедных людей какие-нибудь другие развлечения вместо кабака Шлемы?..

Памятная встреча Михалка с Зосей Хлевинской произошла весной и надолго отодвинула от Романо́вой ее тревожные мысли и заботы.

Все лето и часть осени парень работал не покладая рук и в самом деле ездил по поручению Хлевинского в какую-то усадьбу, благодаря чему в сундуке его матери скопились изрядные деньжонки. Он уже твердо решил будущей зимой обязательно получить звание помощника мастера. Цеховой мастер Хлевинский сам уговаривал его, окончательно уверовав в то, что парень образумился.

— Через год, — обещал Хлевинский, — мы проведем тебя в мастера, а еще через несколько лет, если не собьешься с пути… то… — тут мастер прервал свою речь, но, лукаво улыбаясь, покручивал пышные белобрысые усы и позвякивал серебряной цепочкой от часов.

Знакомым своим он часто говорил:

— Михал — моя правая рука. Чертовски способный парень! Коли бы только не… не того… я предпочел бы выдать замуж Зосю скорей за него, чем за какого-нибудь никчемного барчука… Ну, может быть, бог даст… будем надеяться… что… молод еще… перебесится…

В ноябре Михал остался без работы, и в течение долгих вечеров в кухне матери он лепил для панны Зофьи фигуру рыцаря из глины. Панна Зофья вышла уже из того возраста, когда ей можно было преподносить кошек и петушков. Рыцарь — еще куда ни шло… Его можно поставить даже в гостиной на комод. К несчастью, для того чтобы вылепить рыцаря со всеми доспехами и оружием и удачно раскрасить его, у Михалка не хватило таланта. Он лепил, без конца лепил, раскрашивал и в конце концов пришел к убеждению, что вся его работа выеденного яйца не стоит. По его сердито сдвинутым бровям и резкому голосу можно было догадаться, что в нем пробуждаются какие-то темные силы. Все же он просиживал в кухне целые дни и вечера и то старался уснуть, лежа за печкой, то учил Жужука новым фокусам, то бросал нежные взгляды на смазливую горничную Розалию, гонялся за ней по кухне, распевал с матерью светские и духовные песни, — словом всеми силами старался так или иначе убить время. Однако он все более и более мрачнел, терял аппетит, голос его становился хриплым, а движения порывистыми. Однажды вечером, взглянув на рыцаря, уже совсем готового, обожженного в гончарной печке, но похожего скорее на однорогого барана, чем на воина с копьем в руке, Михал швырнул его на пол, полез в сундук матери, схватил фуражку и убежал…