Банда гиньолей

— Так что, Фердинанд, — спрашивает он, — ты ничего не знаешь?

Обращается ко мне по имени. Откуда оно ему известно? Давлюсь, не могу слова вымолвить. Откуда он взялся? Откуда явился этот лунатик? С малышкой он прекрасно спелся — вдвоем вышучивают меня, это я уже понял… Запинаюсь, мямлю… Он все-таки действует на меня… Он протягивает мне руку. Тут не руку пожимать, впору взвыть. Все же делаю над собой усилие и крепко ее пожимаю… Твердая у него рука, точно из железа… холодная… ледяная… железная… И сам не дрожит, стоит незыблемо. Снова смотрю прямо ему в лицо, опускаю взгляд на одежду, на то, что на него напялено, на шутовской его наряд. Подчеркнуто оглядываю его с головы до ног. Весь в черной, совершенно обтрепанный рванине. От его ладони ледяной холод поднимается по руке… меня бьет дрожь… чувствую тяжесть во всем боку… Прелюбопытный тип!

— В чем дело? — вырывается у меня. — В чем дело?

Ни с того ни с сего, помимо моей воли. Не узнаю звук своего голоса… Невластен над собой… Скверно… Голос мой звучит совсем чудно — изменился, стал как у этого: тусклый, жиденький. На кой черт мне эта дурацкая пищалка? Тихо повторяю, сделав над собой усилие: «В чем дело?» В глотке пересохло, едва выдавливаю из себя. Расчудесно, прямо козочка! Взглядываю на оборванного: торчит на том же самом месте, гнусит, блеет фальцетом — не разобрать, что именно. Смотрю ему в лицо, оглядываю всего в совокупности: пиджак, жилет, отрепья, лохмотья, штаны… Не штаны, а огромная прореха. Только сейчас заметил. Располосованы поперек живота. Жилет заштопан белыми нитками. Сплошные отрепья. Весь измок под ливнем. Только я не боюсь его! Я тоже стою, да! И твердо! Лицом к лицу с этим зачуханным. Таким же столбом. Думается, я тоже улыбался.

Снова он ко мне со своим вопросом:

— Так что, Фердинанд?

Вовсю старается вызвать меня на разговор. Отнял руку, опять протянул. Ломается. Верно, хочется ему, чтобы я убрался, чтобы оставил малышку с ним. У всех у них одно на уме.

— Нет, нет, нет! — только и могу выговорить я. Он вновь протягивает мне руку.

— Сороконожка! — представляется он, наклоняя голову. — Сороконожка! — повторяет он настойчиво. — Ну, вспоминаете? Сороконожка!

— Так ты вернулся?

Не трушу, держусь. Лицом к лицу. И все-таки начинаю заикаться: «вер… вер… вер… Не могу остановиться. Он склабится, пускает скрипучий смешок:

— Вот, как видишь…

То-то меня давеча кольнуло… Подумал еще, что померещилось…

Он тычет в девчонку пальцем: «Вирджиния?» Откуда ему знать? Он же никогда с ней не встречался! А малышку ничуть не удивило… ну, нисколько! Они разговаривают между собой и, похоже, понимают друг друга… Смотрю на них, на траву, на песок, на лужи… Если мог бы, исчез… Стараюсь держаться как ни в чем не бывало. В парке, куда ни глянь, ни души. Нет, это уже черт знает что! Как раз по моей части!

Такое во сне не привидится! Глядел, глядел — а ведь точно: этот пиджачок на нем, вся эта рвань, растерзанность, самая его образина… Он же попал под поезд! Вот так штука!

— Так ты вернулся? — проскрипел я. — Вернулся?

Тем же голосом, что и у него… Признаюсь, меня трясло… Сердчишко у меня и без того шалило, а теперь неслось вскачь, галопом… Все внутри меня сотрясалась. В седло, в задницу колотило… «тук-тук-тук!»… хоть криком кричи! Горло сдавило… я задыхался, точно в тисках… Ни о чем не стану его спрашивать! Старательно делаю вид, будто все в порядке. Напрягаю волю, чтобы обуздать страх… Конечно, надо было уйти до него… Ясное дело… Малышка продрогла… Найти какой-нибудь ресторанчик. Нет, я должен сказать ему, привести его в замешательство! А как? Я и сам в замешательстве! Из-за этого лунатика возникли осложнения. С души свалится камень, если прямо сейчас встать и покинуть эти пустынные пространства, уйти от дождя и тумана. «Чудик, — скажу я ему, — а ты, часом, не перестал питаться?» Ох, как ему станет не по себе! Может, он совсем не ест, как и все прочие, с тех пор, как подался в лунатики? Вот штука-То какая диковинная!.. Ну, погоди, уж я осажу этого пьянчугу!

— Ты… ты… ты… — закудахтал я. Заело голос где-то вверху… и ни туда, ни сюда… Им ничего другого не оставалось, как рассмеяться… Удобный случай представился… Человек я впечатлительный, так что мне не по себе. Неловкость разрешает Вирджиния.

— Shall we go to lunch? — предлагает она. — Пошли пообедаем?

Ее тоже бьет дрожь, но не от страха, не от испуга — Сороконожка сразу понравился ей, она сразу стала на приятельскую ногу с ним. Та же петрушка, что и с Бигуди: чуть какая необычность — и готово, она околдована… И так ее разбирает, что вся извертелась, а на меня-то даже и не глядит.

— Ну, так пошли! Идем!

Голос у меня вдруг пробился, сипленький, натужный. Они, глумясь, так же сипленько вторят мне:

— Пошли, пошли!

Тоже блеют, передразнивая меня… И тут — «бум! бум!» Часы на башне Биг Бена начинают бить шесть часов. Громы среди тумана, а какие отзвуки, отголоски — воздухи сотрясаются. Какой, к черту, обед! Давно уже миновало! Столько часов потеряно! А Сороконожку каждый удар курантов точно бьет по голове, сбивает в сторону, шатает. Похоже на то, что каждый отзвук боя причиняет ему боль… отшвыривает… встряхивает все его чучельное туловище… Того и гляди, упадет при следующем ударе… Вот теперь есть, над чем посмеяться. Не все же надо мной потешаться! А рожу-то у него как корчит! При каждом ударе его кидает в сторону, точно пьяного! А куранты все бьют, бьют… И так ему худо, что зажмуривает глаза. Хорош гусь, нечего сказать! Уж как веселится маленькая резвунья… Какое развлечение для нас, двух шалунов! Удары несутся сквозь мглу издали, от самой Башни, налетают прямо на него. Всякий раз он отшатывается, распрямляется, что-то дребезжит, хихикает. Вроде, мол, игра. Ему хочется обернуть все в шутку. Обрыд мне этот чумовой, в печенках сидит! И тут будто толкнуло меня, спрашиваю без обиняков, не мог удержаться: — Так значит, это ты?

Ну, сейчас мы с тобой разберемся! Протягиваю руку, хочу дотронуться, да так и застываю с разинутым ртом, как последний дурак — столбняк напал… Пустота! Она точно втягивает меня… Ноги не держат… сел… в полном смятении. Сижу, на него не гляжу. Снова боли! Не по силам это мне… совсем не по силам… А это отвратительное чучело хихикает, хихикает! Он вроде того болванчика, в тот сигаретный вечер, когда скрутило Клабена… того самого, который обхаживал Дельфину и все такое… Я уже малость смекал, что к чему!.. Который свалился на рельсы под поезд метро, в рассуждения пускался… Ну, со мной-то пусть его рассуждает!.. Заниматься с ней любовью меня эта похоронная контора не заставит! С бесами женского пола я держал ухо востро!

Поди ж ты, только рукою ткнул, а чувствую себя совершенно разбитым… Свободно мог и чувств лишиться. Ну и тип! Страшно опасный и все такое… А вот Вирджиния так не считала… находила его развеселым, презабавным, приятным во всех отношениях. Они перебрасывались какими-то дурашливыми словечками. Куранты уже перестали бить. Теперь он стоял прямо, перестало его шатать… А она все на обед поворачивала, все поторапливала «chop! chop!»

Разыгрался аппетит — к столу, джентльмены, вперед! Все доставляло ей уйму удовольствия: ливень, разверзшиеся хляби небесные… этот красавчик, само собою — нечего Сказать, хорош приятель! — и я со своей кислой рожей. Все вызывало в ней смех… в особенности, надо полагать, моя вытянутая физиономия. Она нарочно шлепала по лужам так, Чтобы обрызгать нас грязью. Плюх — и с ног до головы!

— Ужинать подано!

Вперед так вперед, раз уж они так разохотились. Мне не хотелось тащиться в хвосте. Вот только в какой ресторан? Куда вести козоголосого? Она что, не разглядела? Не сообразила? У меня всегда так — как гляну на него… кусок в глотке застревал. Какое впечатление он произведет на публику? Не будь его, я, наверное, хотел бы есть. Но при нем, да еще при таком запахе… Уверен, что он приванивал… Даю им несколько опередить меня… она скакала по аллее, выставляя напоказ бедра. Клянусь, заигрывала с ним! Прямо-таки завлекала! Ясное дело, он сразу же завелся, рад-радешенек, понес какую-то околесицу, заблеял своим козлетоном: