Кабахи

Побледнев, Реваз вскочил с места и кинулся к девушке. Убедившись, что она цела и невредима, он облегченно вздохнул и грозно посмотрел в ту сторону, куда умчался грузовик.

— Зачем ты переходишь через мост, когда идет машина? Не можешь переждать?

Тамара поставила кувшин на край бассейна.

— Я посторонилась, но он нарочно провел машину на волосок от меня.

— И чего ты выбежала по воду в этот жаркий полдень, в самое пекло? Тетка твоя не могла пойти? Видишь, как все раскалено, положи на камни яйцо — испечется, как на угольях.

Девушка смиренно глядела на Реваза, и растерянная боязливая улыбка не сходила с ее лица.

— Я вышла, потому что увидела тебя из окна.

— Давно ты стала бояться вечерней прохлады?

— О чем ты?

— Почему позавчера не пришла к каштану?

Девушка опустила голову и стала водить пальцем по очертаниям цветка, нарисованного красной краской на кувшине.

— Не могла я прийти, Реваз.

— Нездоровилось тебе, что ли?

Девушка молчала и не сводила глаз с кувшина.

— Я до часа торчал там, все ждал тебя.

Тамара подняла на него умоляющий, печальный взгляд:

— Не сердись на меня, Реваз… Не обижайся! Я больше туда не приду… Мне нельзя…

Реваз вздрогнул, колени его подогнулись, и он медленно опустился на цементированный край бассейна.

— Что, что? Больше не придешь? Ты это серьезно или в шутку, Тамара?

— Серьезно, Реваз. Отец запретил мне видеться с тобой. — Девушка едва сдерживалась, в голосе у нее звучали слезы. — Он все знает, Реваз. Не знаю откуда, но знает. И он ужасно сердит на тебя. Грозился даже срубить каштан. Правда, потом передумал, но зато не позволяет мне после заката солнца выходить в сад. Вчера он кричал на тетю — понимаешь? Никто никогда не слышал от него громкого слова, а вчера он кричал.

— Та-ак, — протянул Реваз, облегченно вздохнув. — Значит, вот оно в чем дело! Как же он у тебя все секреты выведал? Ты ведь обещала мне, что до времени ничего ему не скажешь? Что же тебя потянуло признаться?

— Я ничего отцу не рассказывала, Реваз. Это не я… Не понимаю, откуда он узнал.

— Может, тетка твоя проболталась?

На дороге показалась Марта Цалкурашвили. Она свернула к источнику.

Тамара вся сжалась.

Легко и смело несла Марта свое большое, статное тело, шла, чуть покачивая крутыми бедрами. Белый треугольник пышной груди светился в вырезе платья, слегка опаленное солнцем лицо отливало светло-коричневым загаром. Она поставила на землю корзину, висевшую у нее на руке, и накинулась на бригадира:

— Что стоишь выпучив глаза, точно осоловел? Родник ведь не тебе одному принадлежит! Дай девушке наполнить кувшин и уйти домой! Лошадь поставил на самом припеке, а арбу в воде купаешь!

Тут только заметил Реваз, что бочонок уже наполнился и что вода, переливаясь через край, с шумом стекает на землю.

Он не спеша подошел к источнику и сдернул с трубы надетый на нее кончик резинового шланга.

— Только что наполнилось. Подумаешь — велика беда! Не бойся, не умрешь от жажды!

— За меня не беспокойся, я и в пустыне жары не испугаюсь. Дай вот девочке наполнить свою посудину, и пусть идет домой. Подставляй кувшин, дочка, а то, если будешь дожидаться этого молодца, он до вечера заставит тебя здесь проволыниться.

— Нет, нет, сначала вы напейтесь, а я потом уж кувшин наполню.

Марта бросила быстрый взгляд на девушку, и улыбка мелькнула на ее полных, пухлых губах. Она нагнулась к трубе и, придерживая одной рукой платье на груди, плеснула себе студеной водой в лицо. Потом провела по нему ладонью, смахнула капли со лба и щек и прильнула ртом к холодной струе, бившей из трубы родника.

— Уф, прелесть какая — мертвого оживит! — говорила, утоляя жажду, невестка старого Миха и все снова и снова плескала себе в лицо ключевой водой. Распрямившись, она опять пристально посмотрела на девушку.

Тамара с растерянным видом подставила кувшин под струю родника. Долго она полоскала посудину, поглядывая исподлобья на ноги непрошеной заступницы; наконец, убедившись, что ноги эти прочно приросли к месту, она наполнила кувшин и ушла.

Марта проводила девушку многозначительным взглядом, а потом вскинула глаза на бригадира:

— Реваз!

Бригадир повесил свернутый кольцом шланг на борт арбы и, вскочив на ступицу колеса, заткнул отверстие бочки деревянной затычкой.

— Реваз! Ты что, оглох?

Реваз соскочил на землю.

— Что с тобой? Сердце зашлось?

Вдова Цалкурашвили улыбнулась и прикрыла шею рукой.

— У кого сердце заходится и по какой причине — это мы с тобой оба хорошо знаем… Скажи лучше, что я тебе сделала, зачем ты информации на меня пишешь в райком? Мой муж раньше тебя ушел на фронт, больше твоего воевал и домой не вернулся. А ты, значит, решил, что вот, дескать, вдовий дом, семья без мужчины, здесь мне отпора не будет, есть над кем покуражиться? Село гордилось тобой, все тебя уважали, нахвалиться не могли: и честный, мол, парень, и работящий… А ты, оказывается, тихоня, — злыдень, можешь без причины укусить, подкравшись, исподтишка…

Реваз схватил лошадь под уздцы и, повернув арбу на месте, подвел животное к источнику. Пронзительно заскрипели на камнях обитые железом колеса.

— Тпрру, стой, бешеный, а то всю морду тебе сейчас кнутовищем разобью! А ты не можешь посторониться, лошадь к воде подпустить?

Марта отступила в сторону и, толкнув ногой, отодвинула с дороги корзину.

— Непременно надо ее из родника поить? Вон бассейн для скотины, воды в нем сколько хочешь — там и пои свою лошадь. Не хватало еще, чтобы лошади источник грязнили!

Бригадир выпустил повод и обернулся к ней:

— Иная женщина не чище лошади!

Марта быстро оглядела себя, заметила какое-то пятно на платье и, подойдя к роднику, подставила горсть под струю.

Жеребец вскинул голову, насторожил уши и глухо заржал, косясь злым глазом на молодую женщину.

— Отойди, не суйся к лошади, а то отъест тебе голову, как кочан капусты.

— Зачем ты ее сюда подвел? Не мог из бассейна напоить?

— Сама к бассейну ступай, там отмывайся, нечего здесь воду мутить.

— Да это не грязь, это грушевые очистки к платью пристали.

— Все равно иди туда. Не грязни лошади воду!

Марта отошла от родника. На платье, там, где оно было запачкано, виднелось теперь синеватое влажное пятно.

— И когда эта дрянь ко мне прилипла?

— На базаре, когда ты грушами торговала.

— Что ты болтаешь? Когда это я торговала какими грушами?

— Собственно, я тебе не запрещаю… Груши твои, хоть свиньям их скармливай. Только надо всему знать время.

— Еще бы ты стал мне запрещать? Только с чего ты взял? Какие это я груши продавала? Разве ты не знаешь, что их у нас мальчишки ночью разворовали? Спустилась я утром в виноградник, да так и застыла на месте: ни одной груши на дереве не осталось, дочиста обобрали!

— На дереве-то не осталось… — Реваз насмешливо улыбался. — Ну, ведь твой свекор сам говорил! Что ты юлишь?

Вдова выпрямилась с гордым видом, сдвинула брови.

— Ну и что ты от меня хочешь? До чего докапываешься? Твоего я ведь ничего не взяла! Если и продала, так свое, собственным трудом добытое.

— Свое или свекра?

— Мое или свекра — все одно. Кто нас разделил?

— Два председателя и одна шнуровая книга.

Марта замолчала. Поправив собранные тяжелым узлом на затылке пышные волосы, она взялась за корзину.

— А тебе все же не к лицу на чужую землю зариться и завидовать.

— Я ничему твоему не завидую. А вот тебе не след загребать больше, чем ты можешь использовать. Одному повернуться негде, а у другого такие угодья, что он их и обработать не в силах, — нет, этак нельзя, это у вас не пройдет! Дядя Нико не всегда председателем был — не забывай! Из материнской утробы мы все голыми вышли… и равными!

Вдова Цалкурашвили, подобрав корзину, повесила ее себе на руку, повернулась и пошла по тропинке. У самого шоссе она оглянулась напоследок и посоветовала бригадиру миролюбивым тоном: