Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

Уже первое «Воспитание» пронизано авторским пессимизмом. Дерзкие стремления и мечтания юности связывают двух приятелей, Анри и Жюля, но жизнь разлучает их. Более удачливый Анри приезжает в Париж, он любит, любим, его ждет исполнение всех желаний; однако и эта удачливость — тоже своего рода «воспитание». Приходит скука, беспокойство, материальные затруднения, и, наконец, Анри расстается со своей первой любовью превосходно «воспитанным»: он знает свет, понимает, что выгодно, удобно и нужно для достижения успеха. «Благовоспитанный, доброжелательный к окружающим, являвший в глазах общества образец благородства, он стремился тем не менее спать со всеми женщинами, использовать в своекорыстных целях всех мужчин и сгрести все золото в свои карманы», короче, был «весьма славный малый». Зато преждевременно разочаровавшийся в любви Жюль, распрощавшись с честолюбивыми надеждами, не познав удовлетворения, остался верен своим художническим идеалам, о воплощении которых он уже и не помышляет. Жюль ведет «воздержанный и добродетельный образ жизни, грезя о любви и наслаждении; он не столько хочет умереть, сколько не хочет жить. Величайшими радостями для него являются заход солнца, шорох ветра в лесу, пение жаворонка на заре. Построение фразы, звучная рифма, склоненный профиль, старинная статуя, складка платья надолго приводят его в экстаз». Но это не может нарушить унылого однообразия его жизни. Это — духовная обломовщина, бесконечное и бесцельное мечтательство, которому он предается наедине с самим собой. Удовлетворенность и неудовлетворенность одинаково приводят к неизлечимому разочарованию в жизни. Так чувствует двадцатичетырехлетний Флобер.

Это фатальное чувство не покидает Флобера и тогда, когда на пороге своего пятидесятилетия он пишет второе, настоящее и совершенное «Воспитание чувств». Да, он созрел как художник, для него уже не существует искусства без глубокого, скрупулезного изучения материала, без максимальной объективизации, без строгой самодисциплины реалиста и стилиста в одно и то же время. Но романтические раны его молодости отнюдь не исцелены. Напротив.

И вот теперь начинающий жизнь Фредерик является в Париж, оставив в провинции юность, полную мечтаний, и товарища, разделявшего с ним его жизненные планы. На его долю тоже выпадает любовь. И тоже не приносит удовлетворения: прекрасная, добродетельная, любящая и понемногу стареющая госпожа Арну навсегда останется для него лишь мечтой, идеалом жизненного счастья, несбыточной грезой. Тщетно ищет он утешения и забвения в объятиях другой возлюбленной, в политике, в карьере, в богатстве. Отовсюду он выносит лишь безграничное разочарование, и жизнь его делается еще более бессодержательной. Зато его друг Делорье, адвокат, некогда мечтавший о научном поприще, затем — о социализме, не единожды разочаровывавшийся и ожесточавшийся, внутреннее травмированный, превращается в человека действия. Он изменяет самому себе, своим принципам, своему другу, делает головокружительную карьеру, но так же, как напрасны мечта и идеал, напрасно и действие, напрасна измена, напрасен успех. Опять опускаясь ступенька за ступенькой, изношенный, всего лишившийся, жизнедеятельный Делорье находит свою последнюю радость в совместном с Обломовым-Фредериком воскрешении их общего наивного мальчишества, поры их иллюзий.

Человек действия терпит крах, Фредерик становится обывателем, социальный утопист кончает как полицейский агент, реформатор — как фотограф, революция вырождается во Вторую империю. Листок за листком опадают иллюзии, и приходит конец надеждам, словно все поколение, целая Франция и целый мир подверглись беспощадной проверке «воспитанием чувств». Ничто не устоит перед нигилистическим взглядом Флобера, и все же, когда я пишу это «ничто», я колеблюсь. Может, уж если ничто другое, устояла беспредельная самозабвенность любви Фредерика и госпожи Арну и безрассудная жертвенность положительного героя Дюссардье. Да, по крайней мере, самозабвенность любви и жертвенность были пощажены, два удивительных качества, питаемые добровольным отказом от жизни, — но и это характерно для флоберовского пессимизма. И еще — воспоминания о наивных мечтах юности. «А может, это и есть лучшее, что у нас было…» Окрыляющий итог прожитой жизни!

Нет смысла сейчас порицать Флобера за его пессимизм. Неподдельные пережитые страдания не заглушить никакой филиппикой. Более того, если правда, что и нынешняя жизнь нисколько не милостивее к нам, чем к поколению «Воспитания чувств», если правда, что и мы подвержены не меньшим разочарованиям и отрезвлению, то следует спросить у собственного сердца, не относятся ли безутешные выводы Флобера и к нашему повседневному воспитанию чувств? С этим вопросом я обращаюсь к совести современников.

В связи с этим следовало бы остановиться, по крайней мере, на двух вещах. Вступая в жизнь, герои Флобера, одержимые великими мечтаниями, предъявляют к ней высокие требования. В конечном счете они — дети романтизма, мечтающие о безграничных возможностях, о максимализме чувств, о безотказном — в духе Сарданапала — удовлетворении всех запросов. Они предстают наследниками древней, богатейшей культуры, которая питает их чаяния и надежды. Их внутреннее богатство значительно превышает возможности его реализации. Как бы там ни было, их духовное «я», подстегиваемое искусством, историей, честолюбием, тысячами мотивов, стимулирующих тягу к наслаждению, успеху и совершенству — всеми этими султанскими, наполеоновскими и прочими помыслами, впадает в непримиримый разлад с ограниченностью практической жизни. Узами кровного родства они связаны со стендалевским Жюльеном Сорелем и бальзаковским Растиньяком, но мир уже далек от того, чтобы на их романтические порывы отвечать великими свершениями. Это несоответствие внутреннего мира и действительности составляет первую особенность, которую следует отметить.

Второе, на чем может испытать себя совесть современного человека, это отношение к миру и людям. Уже первое, а еще явственнее второе «Воспитание» выявляют беспощадность видения Фредерика — Флобера. Я употребляю слово «видение», а не «суждение», потому что любое страстное суждение, любое осуждение было бы менее сокрушающим, чем мучительная, неумолимая, профессиональная проницательность, с какой Флобер разоблачает любую людскую мелочность, жестокость, трусость и эгоизм. В романе он делает это на примере буржуазного салона папаши Рено, на примере того, как образумился Анри; автор заостряет внимание на господине и госпоже Госселенах, на эпизоде, в котором встречаются покинутый Рено и Катрин. Второе «Воспитание» почти сплошь состоит из такого зондирования людской жизни: Флобер не осуждает и не жалеет, он констатирует. Ему доставляет необъяснимое удовольствие не упустить малейшей возможности продемонстрировать человеческую низость и лицемерие. При этом он не морализует, но и не сочувствует; не упрекает, но и не оправдывает. Мол, вот каково положение вещей, вот она — неприкрытая, непреложная и закоснелая реальность.

Тут следует задаться вопросом, приобрели ли мы, по-своему воспитывая чувства, вынашивая новые идеалы и располагая новым опытом претворения идеалов в жизнь, новый взгляд на мир; другими ли стали требования, которые мы предъявляем к жизни, есть ли у нас иной выход из неизбежного пессимистического тупика? Разумеется, на этот вопрос нельзя ответить иначе, чем предположительно и в меру собственного разумения. Возможно, что мы постепенно приучаемся не требовать многого от жизни, не ожидать от нее наслаждений, даров, и страстей, но куда больше хотим полезных поступков, хотя бы некоторого облегчения нашего бытия и удовлетворения практическими делами. Возможно, что мы мечтаем уже не о миге торжества, когда разом с безбрежной полнотой осуществятся все наши представления о счастье, а о долгой жизни, в которой бы шаг за шагом, двигаясь от неудачи к успеху и от успеха к новым злоключениям, мы все острее ощущали бы, что жизнь прожита не напрасно. Не напрасно! Если, пройдя через современное воспитание чувств, мы вынесем хотя бы одно это ощущение, роман нашей жизни будет иметь совсем другой конец, чем «Воспитание» Флобера. Мы вступаем в жизнь, не ожидая, что она осуществит наши мечты, мы сами стремимся что-то осуществить, что-то дать жизни. И если нас ожидает неуспех, то не только мы будем разочарованы в жизни, но и жизнь будет разочарована в нас, и следует пытать счастья снова и снова, чтобы развеять хотя бы разочарование жизни в нас. Если стремиться жить не впустую, то любая потеря восполнима и любое разочарование преходяще.