Пастораль сорок третьего года

— Я могу делать все, что хочу, могу ходить на прогулки и прочее. Они были страшно любезны со мной, вернее, он был любезен, он — обершарфюрер, большой начальник, угощал меня сигаретами и предлагал реорганизовать библиотеку…

— Да, тебе здорово повезло, — сказал Вестхоф.

— Надо же, — промямлил Уден.

— За такие любезности они обычно требуют чего-то взамен, — пояснил Зееханделаар с саркастической улыбкой человека, который в мире, готовом раздавить его самого, не видит надежды и для другого.

Схюлтс тотчас повернулся к нему:

— Пока я этого не заметил; как бы там ни было, а я здесь. Мне думается, что произошло какое-то недоразумение, ибо должен признаться, что сам ничего не понимаю. Сначала я решил, что это западня, чтобы заставить меня признаться или что-то в этом роде, но теперь я так не считаю…

— Возможно, перепутали документы, — предположил Зееханделаар. — Такое случается: один мой коллега, тоже бухгалтер, некий Дирк Тёнис, с одним «с», был осужден за проступок некоего Доуве Тёнисса, который был даже не бухгалтером, а служащим конторы по очистке города.

— Похоже на анекдот, — сказал Схюлтс, неприятно задетый тем, что кто-то другой высказал предположение, которое неоднократно приходило ему в голову. — Признаюсь, я никогда раньше не слышал о подобных случаях. Такие ошибки не в немецком стиле. Но я учту это…

— А за что ты сидишь? — не скрывая подозрительности, спросил Зееханделаар.

— За преднамеренное убийство, — быстро ответил Схюлтс и пошел к вешалке снимать арестантскую одежду. Но потом передумал: надо поберечь свой костюм. Он уже привык к своей спецовке и не видел в ней ничего позорного.

— А кто теперь пойдет на кухню вместо тебя? — спросил Уден с не свойственной ему живостью.

— Откуда мне знать!

— А ты не можешь попросить, чтобы послали меня? Мне страшно хочется…

— Господи, — вздохнул Схюлтс, подмигивая Вестхофу, — не знаю, выйдет ли…

— Если можешь, то сделай быстрее, пока не послали другого, — умолял Уден. — Можешь сказать, что я перевозчик мебели и умею хорошо упаковывать. Если мне добавят жратвы, я сверну горы. Здесь, в камере, от одной порции я так ослаб, что…

— Вы рассуждаете так, как будто здесь благотворительное заведение, — недовольно пробурчал Зееханделаар.

Схюлтс собрался что-то возразить, но в коридоре раздались шаги, а потом знакомый скрежет. Зееханделаар вскочил и оказался почти у самой двери; остальные трое стояли около нар. В дверях показался вахмистр с лицом Аполлона в сопровождении коридорного с ведром и щеткой. Схюлтс впервые увидел «черного» так близко и сразу же понял, что греческая маска принадлежала самому красивому, но в то же время самому вспыльчивому человеку в тюрьме. Это лицо нельзя было себе представить иначе как только с раздутыми ноздрями и нахмуренными бровями, рычащим, кричащим и изрыгающим проклятия, но этот удивительный тип не внушал страха, так как был лишь знаменитой скульптурой, которая временно ожила и шумела здесь. Можно, конечно, стоять на той точке зрения, что этот красавец, как представитель системы, опасен при всех обстоятельствах, даже когда спит, но если занять менее доктринерскую позицию, то бояться его следовало лишь тогда, когда он пускал в ход кулаки. Эта участь и выпала на долю Якоба Зееханделаара.

Античная копия не успела еще дать инструкций по уборке камеры, как ее взгляд упал на еврея, сдоявшего «смирно» справа от двери. Аполлон сразу же заорал; «Что такое? Где стоишь? Назад!»

Позже Схюлтс понял, что он набросился на Зееханделаара не за его еврейскую внешность, а разъярился исключительно из-за того, что тот встал по стойке «смирно», не отойдя к нарам. Действительно, так, кажется, полагалось по правилам, но в распорядке об этом не говорилось, и ни один из вахмистров не обращал до сих пор на это внимания. Однако вначале Схюлтс подумал, что является свидетелем типичной антисемитской сцены, и вскипел от негодования, когда Зееханделаар, ничего не понимавший или оцепеневший от страха под градом окриков: «Назад, болван! Быстро к нарам!»— получил сперва удар в грудь, потом не очень сильную пощечину, затем ударился правым боком о край стола, тут же получил пинок в живот и только тогда остановился у нар, бледный как полотно, с трясущимися губами, далеко не по стойке «смирно».

— Встань смирно! — прошептал ему Схюлтс.

— Все вы тут олухи! — орал вахмистр, снова набрасываясь на Зееханделаара. Коридорный в дверях поставил ведро и наблюдал без выражения злорадства на лице.

— Извините, вахмистр, но он не знал, что надо отходить к нарам. Нам это не объясняли.

Во всем своем олимпийском неистовстве вахмистр повернулся к Схюлтсу, горя благородной яростью, растекавшейся, как огонь, по его жилам.

— Он обязан знать это! А вы заткните глотку! Не лезьте в чужие дела!

— Извините, вахмистр, он слишком взволнован и не может говорить. Я хотел лишь заметить…

— Молчать, олух! — прорычал вахмистр с таким видом, словно собрался нанести Схюлтсу удар в подбородок. Коридорный у двзри подавал коллегам знаки подойти поближе.

— …я хотел заметить, что в распорядке, там на стене, не написано, что нам следует отходить к нарам, когда вахмистр войдет в камеру. Только встать смирно, что он и сделал.

— Заткнись же наконец!!!

Тут вахмистр, кажется, понял, что такое неподчинение требует иных мер, чем крики.

— Следуйте за мной!

— Кроме того, я хочу заметить, что я только что вернулся от обершарфюрера, который очень любезно, чуть ли не на «ты», разговаривал со мной и обещал всяческую помощь во всем, на что я имею право. Моя фамилия Иоганн Шульц. — Впервые за много лет Схюлтс назвался так, как это делали его родственники со стороны отца. — Если желаете, я изложу ему суть происшедшего…

Между Схюлтсом и вахмистром состоялась дуэль взглядов; приказ не повторился. На чьей стороне победа, было уже ясно, и Схюлтс, решив избавить противника от жестокого унижения, произнес более веселым тоном:

— Мы не можем знать того, что не написано в распорядке, вахмистр! Дело не в непослушании или строптивости, вы ведь сами понимаете. Теперь мы знаем, как нам вести себя.

Не проронив ни слова, олимпиец покинул камеру. Сначала Схюлтс подумал, что он пошел за подкреплением, чтобы подавить мятеж, но коридорный, принесший им ведро и прочив принадлежности для уборки, был иного мнения.

— Раз в неделю ему необходимо разрядиться, — пояснил он доверительным тоном. — Иначе с ним сладу нет. Одно время он был психом, после Восточного фронта; там они все рано или поздно заболевают. Остальные вахмистры смеются над ним за глаза.

— Ну вот и пригодился обершарфюрер, — сказал Схюлтс Вестхофу и Удену, которые с восхищением смотрели на него. Зееханделаар был слишком растерян, чтобы поблагодарить его. Еще полчаса они сидели в напряженном ожидании, не веря, что вахмистр действительно уступил поле боя; и Схюлтс думал о том, что он во имя своего друга Кохэна бросил вызов третьему рейху и выручил еврея, которому попало не как еврею, а как простому заключенному, — выступил против вахмистра, которого другие вахмистры считали неполноценным, с помощью обершарфюрера, давшего ему вес свободы, кроме свободы вмешиваться в вопросы тюремной дисциплины. Глупо, все глупо: этот благородный поступок, эта победа, эта помощь… И тут он вдруг решил не прогуливаться за пределами камеры и не курить сигареты во дворе. Он не знал, к чему все это может привести, сойдет ли это ему с рук в следующий раз.

ФЮРЕР СКАЗАЛ…

Спустя шесть дней в четыре часа за ним в камеру пришел веселый и бойкий вахмистр, которому при обстреле обычным вопросом «Ваша фамилия?» уже дважды удалось сразу попасть в цель. На радостях он швырнул хлеб через всю камеру прямо в руки Зееханделаару, который, остолбенев от изумления, чуть не уронил хлеб на пол, а затем направился вместе со Схюлтсом по коридору, вприпрыжку, вежливо и предупредительно, хотя и молча. Подпрыгивая, он развил поразительную скорость, но Схюлтс легко поспевал за ним. Схюлтс захватил шляпу и старался не наступать на дорожку. Вахмистр открыл дверь; была ли то дверь обершарфюрера, Схюлтс не помнил, но, войдя, сразу увидел, что находится на неизвестной территории — в комнате неправильной формы. За письменным столом сидел военный с тигриным лицом — не в переносном смысле, а в прямом, — с настоящим, неподдельным лицом тигра, с подстерегающими добычу глазками под кошачьим покатым лбом, с широкой пастью и оскаленными зубами. Около стола стоял маленький мужчина в гражданском, похожий на киноактера Петера Лорре: круглое плоское лицо, темные глаза навыкате и такая фигура, словно все его карманы, включая карманы пальто, наполнены игрушками для маленьких детей, которых он в своих самых популярных фильмах рубил на куски. Первым к Схюлтсу обратился человек с тигриным лицом, угрожающе ухмыляясь от нескрываемой жажды крови; по его поведению Схюлтс решил, что это начальник тюрьмы.