Ослепление

Окружающие начали извлекать из его звуков слова. Привыкая к его манере изъясняться, они растерянно прислушивались к нему, один дотрагивался до другого, чтобы лучше слышать. Он говорил так складно, он утверждал, что совершил убийство. Вместе они не верили ему, но каждый в отдельности готов был принять убийство на веру. Кого он боялся, прося о помощи? Он стоял в рубашке, никто не приставал к нему, а он боялся. Даже комендант чувствовал себя бессильным, он предпочитал молчать, его фразы не звучали бы так грамотно. Субъект этот был из хорошей семьи. Может быть, он не был субъектом. Тереза удивлялась, что ничего не заметила раньше. Он был уже женат, когда она пришла в дом, она всегда думала, что он холост, она знала, что тут какая-то тайна, тайной была его первая жена, он убил ее, в тихом омуте жди смерти, поэтому он никогда ничего не говорил, а поскольку первая жена носила такую же юбку, он женился на ней по любви. Она собирала доказательства: между шестью и семью часами он возился в одиночестве, все было спрятано, пока он не вынес это из дому по частям, разве так можно, она помнила все. Поэтому он убежал от нее, он боялся, что она это раскроет. Вор, он еще и убийца, что она говорила, и господин Груб не даст соврать.

Привратника охватил ужас, плечи, на которые он опирался, задрожали. Господин мстит ему теперь задним числом, когда ни один черт не помнит уже о дочери. Господин профессор говорил о жене, но имел в виду дочь. Привратник тоже видел ее, но где же она была? Господин профессор хотел его провести, но другие не верили этой лжи. Теперь этот добрейшей души человек накапал на него, чего там: так ошибаешься в людях! При всем своем унынии привратник владел собой, обвинения профессора казались ему слишком легковесными, он знал своих коллег. Он и думать не думал, что уже сделал профессора тем, чем был сам, и лишь намечал такое разжалование на будущее.

Повторив свою просьбу помочь, — он произнес ее с внешним самообладанием, но с внутренней мольбой, — Кин подождал. Мертвая тишина была приятна ему. Даже Тереза молчала. Он желал ее исчезновения. Может быть, она исчезнет, когда молчит. Она осталась. Поскольку ему не шли навстречу, он сам взялся излечить себя от своей галлюцинации. Он знал, в каком он долгу перед наукой. Он вздохнул, вздохнул глубоко, кому не совестно призывать на помощь других? Убийство было понятно, убийство он мог оправдать, только последствий этой галлюцинации он очень боялся. Если суд признает его невменяемым, он тут же покончит с собой. Он улыбнулся, чтобы расположить к себе слушателей, они же будут в дальнейшем его свидетелями. Чем любезнее и разумнее говорить с ними, тем незначительнее покажется им его галлюцинация. Он возвысил их до уровня образованных людей.

— Психология вторгается сегодня в сферу интересов каждого… образованного человека, — перед такими образованными людьми он, при всей своей вежливости, сделал небольшую паузу. — Я не жертва бабы, как вы, может быть, думаете. Мое оправдание обеспечено. В моем лице вы видите крупнейшего, вероятно, ныне здравомыслящего синолога эпохи. Галлюцинации случались и у более великих. Самобытность критических натур состоит в энергии, с какой они преследуют избранную однажды цель. Целый час я был так интенсивно и так исключительно занят своей фантазией, что не могу сейчас сам освободить себя от нее. Убедитесь, пожалуйста, сами, как разумно я об этом сужу! Я настоятельно прошу вас принять следующие меры. Отступите все назад. Выстройтесь гуськом! Пусть каждый в отдельности подойдет ко мне по прямой! Я надеюсь удостовериться в том, что вы не встретите здесь, здесь, здесь никаких препятствий. Я натыкаюсь здесь на юбку, женщина в этой юбке убита, она похожа на убитую как две капли воды, сейчас она уже не говорит, раньше у нее был тот же голос, это смущает меня. Мне нужна ясная голова. Свою защиту веду я один. Мне никто не нужен. Адвокаты — преступники, они лгут. Я все отдам за правду. Я знаю, эта правда лжет, помогите мне, я знаю, она должна исчезнуть. Помогите мне, эта юбка мне мешает. Я ненавидел ее еще до появления собаки мясника, каково же мне видеть ее снова потом?

Схватив Терезу, уже без робости, он изо всех сил держал ее за юбку, отталкивал ее, тянул к себе, оплетал своими длинными, тощими руками. Она сносила это. Он же хотел только обнять ее. Прежде чем их повесить, убийцам дают последний завтрак. Убийц она раньше не знала. Теперь она знает: худые и множество книг, где все написано. Он повернул ее вокруг ее собственной оси, отказавшись вдруг от объятия. Тут она разозлилась. Он таращил на нее глаза с расстояния в два сантиметра. Он оглаживал юбку десятью пальцами. Он высовывал язык и потягивал носом. Слезы выступали на глазах у него — от напряжения.

— Я страдаю этой галлюцинацией! — признался он, задыхаясь. По его слезам слушатели заключили, что он рыдает.

— Не плачьте, господин арестант! — сказал один, у него дома были дети, его старший приносил за немецкие сочинения одно «отлично» за другим. Комендант почувствовал зависть; человека в рубашке, которого сам же раздел, он вдруг представил себе изящно одетым.

— Ладно уж, — проворчал он. Так он искал перехода к более строгому тону. Чтобы облегчить себе такой переход, он бросил взгляд на поношенную одежду на столе. Фокусник от памяти спросил: — Что же вы раньше молчали?

Он не забыл ничего из того, что было прежде. В его вопросе содержался и отказ от ответа; он задал его только затем, чтобы время от времени, особенно когда наступала тишина, напоминать о своей, как это называли коллеги, гениальности. Остальные, натуры менее яркие, еще прислушивались или уже смеялись. Они разрывались между любопытством и удовлетворенностью. Они чувствовали себя превосходно, но не знали этого. В такие редкие минуты они забывали о своих обязанностях и даже о своем достоинстве, как то бывает со многими перед зрелищами, которые опередила их слава. Представление было коротким. За свою входную плату им хотелось получить больше. Кин говорил и играл, он старался вовсю. Видно было, как серьезно относился он к своей профессии. Тяжело зарабатывал он свой хлеб. Никакой комедиант не превзошел бы его. За сорок лет он не сказал о себе столько, сколько сейчас за двадцать минут. Его жесты убеждали. Ему чуть не аплодировали. Когда он принялся за женщину, ему доброжелательно поверили насчет убийства. Для бродячей труппы он был, казалось, из слишком хорошей семьи, для театра у него были слишком истощенные икры. Сойтись можно было бы на опустившейся знаменитости, но все были слишком заняты им и радовались смешанным чувствам, которые вызывало его искусство.

Тереза была зла на него. Принимая на свой счет жадные взгляды мужчин, которые все были мужчинами, она некоторое время сносила его подлизыванье спокойно. Он сам был ей противен. Что толку ей от всего этого? Слабый он и худой, в нем и намека нет на мужчину, мужчины так не поступают. Ведь он убийца, она его не боится, она знает его, он трус. Однако она чувствовала, что блаженное кривлянье убийцы ей к лицу; он был в экстазе, и она стояла спокойно. Привратник потерял свою проницательность. Он заметил, что профессор не касается его дочери. Он углубился в игру ног. Оказался бы такой нищий перед его глазком! Он переломил бы ему ноги, как две спички. У человека должны быть икры, иначе стыд и позор ему. Что он так возится с этой старой стервой? Она не стоит того, чтобы за ней ухаживать. Пусть лучше оставит его в покое и перестанет строить рожи. Совсем охмурила она бедного господина профессора! Он корчится в муках любви, как говорится. Такой приличный человек! Надели бы коллеги штаны на него. Вдруг кто-нибудь посторонний войдет в караулку и увидит, что у него нет икр. Вся полиция опозорится. Перестал бы он говорить, никто здесь не понимает этих умных речей; он всегда говорит очень умно. Большую часть времени он ничего не говорит. Сегодня его прорвало. Какой в этом смысл?

Тут Кин вдруг выпрямился. Он вскарабкался по Терезе. Как только он возвысился над ней, — а он был на голову выше, — он стал громко смеяться.