Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Чего доброго! он еще будет представителем нашего города, – этот вулгарианец! восклицал полковник.

– И мне придется идти за хвостом его жены, этой отвратительной женщины!

Сказав это, мистрисс Помплей заплакала.

Гости разъехались. Ричард имел теперь полную свободу подумать о том, какие принять меры касательно сестры своей и племянника.

Победа над гостями заметно смягчила сердце Ричарда в отношении к его родственникам; но, несмотря на то, он все еще считал себя сильно оскорбленным неуместным появлением мистрисс Ферфильд. Гордость его была унижена дерзкой выходкой Леонарда. До этой поры он никак не мог допустить идеи, чтобы человек, которому он оказал услугу или намерен был оказать ее, мог иметь свою собственную волю, мог смело не повиноваться ему. Он чувствовал также, что слова, сказанные им и Леонардом друг другу, нескоро ими забудутся, и что, вследствие этого, тесная дружба их, по необходимости, должна охладеть. Ему, великому Ричарду Эвенелю, просить прощения у мистрисс Ферфильд, у деревенской прачки! о нет! этому не бывать! Она и Леонард должны просить у него прощения.

– С этого я и начну, сказал Ричард Эвенель: – я полагаю, они успели теперь надуматься.

Вместе с этим ожиданием, он отпер дверь – и, к неописанному изумлению, очутился в пустой комнате. Взошедшая луна смотрела прямо в окна и ярко освещала каждый угол. Ричард окинул взором всю комнату и пришел в недоумение: птички улетели.

«Неужели они ушли сквозь замочную скважину? сказал он. – А! понимаю: они ушли в окно.»

И действительно, окно, поднимавшееся от земли на половину человеческого роста, было открыто. Мистер Эвенель, в припадке бешенства, совершенно упустил из виду этот легкий способ к побегу.

– Ну, ничего, проговорил он, бросаясь на кушетку. – Надеюсь, они не замедлят отозваться о себе: они непременно захотят воспользоваться моими деньгами.

В эту минуту взор его остановился на письме, лежавшем на столе. Он развернул его и увидел несколько ассигнаций на пятьдесят фунтов; из них сорок пять принадлежали вдове, а новенькая пяти-фунтовая – Леонарду. Ричард сам за несколько дней подарил ему эту ассигнацию. Вместе с деньгами было написано несколько строчек, смелым и красивым почерком Леонарда, хотя некоторые слова и обнаруживали, что рука Леонарда дрожала.

Вот что писал он:

«Благодарю вас за все, что вы сделали тому, кого считали предметом вашего сострадания и милосердия. Моя мать и я прощаем вам прошедшее. Я ухожу вместе с ней. Вы предоставили на мой произвол сделать выбор касательно моей будущности, и я сделал его.

«Леонард Ферфильд.»

Письмо выпало из рук Ричарда. В течение двух-трех минут он оставался безмолвным. Заметно было, что угрызение совести производило на него сильное влияние. Он видел, однако же, что поправить дело не было возможности.

– В целом свете не найдется, вскричал он, сильно топнув ногой: – не найдется таких неприятных, дерзких и неблагодарных людей, как бедные родственники. С этой минуты я прекращаю с ними всякие сношения.

Глава XLV

Леонард и его мать, освободясь от заточения, на которое осудил их мистер Эвенель, направили путь к небольшой гостинице, расположенной в недальнем расстоянии от города, при окраине большой дороги. Обвив одной рукой стан своей матери, Леонард поддерживал ее и в то же время старался ее успокоить. Действительно, к сильному потрясению нервов бедной женщины, она чувствовала угрызение совести при мысли, что неуместным появлением своим в доме Ричарда она совершенно разрушила все планы Леонарда на его блестящую будущность. Проницательный читатель, вероятно, уже догадался, что главным виновником всего зла в этом критическом обороте дел юноши был никто другой, как странствующий медник. Возвратясь в окрестности Гэзельденского парка и казино, медник не замедлил уведомить мистрисс Ферфильд о своем свидании с Леонардом, и, увидев, что бедная вдова оставалась в совершенном неведении касательно пребывания Леонарда под кровом его дяди, негодный бродяга, быть может, из злобного чувства к мистеру Эвенелю, а может быть, из особенного расположения делать зло ближнему, составлявшее отличительную черту в его характере, так сильно подействовал на бедную вдову описанием надменности мистера Эвевеля и щегольского платья его племянника, что в душе её пробудилось горькое и невыносимое чувство ревности. «По всему видно, что они хотели отнять от меня мальчика!» думала вдова. – Молчание его служило тому верным доказательством. Этот род ревности, всегда обнаруживаемый женским полом в большей или меньшей степени, часто оказывается весьма сильным между бедными. В мистрисс Ферфильд это чувство проявлялось еще сильнее, потому что в её одиночестве Леонард служил для неё единственной отрадой. Хотя она примирилась с потерею его присутствия, но ничто не могло примирить ее с мыслию о потере сыновней любви. Кроме того, в душе её образовались некоторые убеждения, о справедливости которых читатель станет судить лучше впоследствии, – что Леонард обязан был ей более, чем сыновнею привязанностью. Короче сказать, ей не хотелось, употребляя её собственное выражение, «получить незаслуженный щелчок». Проведя бессонную ночь, она решилась действовать по своему соображению, много побуждаемая к этому неприязненным внушением мистера Спротта, утешавшего себя мыслию об унижении джентльмена, который так непочтительно грозил ему рабочим домом. Вдова немало сердилась на мистера Дэля и Риккабокка: она полагала, что и эти достойные джентльмены были в одном заговоре против неё. Поэтому, не объявив своего намерения ни одной душе в Гэзельденском приходе, она отправилась в путь и совершила его частью снаружи дилижанса, частью пешком. Неудивительно, Это она явилась на пир Эвенеля такая запыленная.

– О, Леонард! говорила она, стараясь подавить свои рыдания. – Когда я прошла в ворота и очутилась на лугу, где собралось так много знатных особ, я и сказала про себя: «взгляну на моего голубчика да и уйду». Но когда я увидела тебя, мой Ленни, такого красавчика, когда ты обернулся ко мне и закричал: «матушка!» я не могла не обнять тебя, моего ненаглядного, даже если бы пришлось мне умереть за это. Ты показался мне таким добреньким, что я в одну минуту забыла все сказанное мистером Спроттом насчет гордости Дика; я в ту же минуту подумала, что это все был вздор, точно такой же вздор, какой он выдумал насчет тебя и хотел меня уверить в том. Спустя немного подошел и Дик; я не видела его вот ужь десятка два лет…. мы ведь одного отца и матери…. и потому…. потому….

Рыдания заглушили голос бедной вдовы.

– И что я сделала теперь, сказала она наконец, обнимая Леонарда, в то время, как оба они сидели в небольшой комнатке трактира. – Я совсем погубила тебя. Иди назад, Леопард, ступай к Ричарду и, пожалуста, не думай обо мне.

Немалого труда стоило Леонарду успокоить бедную мистрисс Ферфильд и принудить ее лечь в постель и отдохнуть, потому что она как нельзя более была утомлена. После этого Леонард, задумчивый, вышел на большую дорогу. Звезды ярко горели на темном небосклоне; а юность, в минуты горести и в затруднительном положении, инстинктивно обращается к этим светилам. Скрестив руки на груди, Леонард смотрел на небо, и, по движению губ его, можно было заметить, что он произносил какие-то слова.

Громкий голос, с чистым лондонским акцентом, вывел Леонарда из этого положения: он обернулся и увидел камердинера мистера Эвенеля. Первая мысль, блеснувшая в голове Леонарда, была та, что дядя его раскаялся и послал отыскать его. Но камердинер, в свою очередь, был изумлен встречей не менее самого Леонарда: эта изящная особа, утомленная дневными трудами, провожала в трактир своего старого приятеля, открытого в числе лакеев, приехавших из Лондона, с тем, чтобы за стаканом доброго грогу забыть свою усталость и, без всякого сомнения, погоревать о споем печальном положении в доме провинциального джентльмена.

– Мистер Ферфильд! воскликнул камердинер, между тем как лондонский лакей рассудил за лучшее продолжать свое шествие.