Семья Мускат

И мать с дочерью стали вместе ходить по комнате, в свете ночника их огромные тени плясали по стене.

— Мама, у тебя больной вид. Что-то тебя беспокоит?

— Сама знаешь что, доченька. Пусть Тот, чье имя я не достойна называть всуе, поможет тебе пройти через это испытание. Я-то уже старуха.

— Дать тебе валерьянки?

— Милая моя доченька! На твою долю выпало столько страданий, а обо мне ты не забываешь. Чистое мое дитя.

Открылась дверь, и вошел реб Волф Гендлерс. Лицо красное, седая, окладистая борода, живот таких размеров, будто и он тоже ждет ребенка.

— Без страданий нельзя… деторождение… Мессия…

Рано утром по дороге в больницу заехал сын реб Волфа, Леон. Дверь ему открыл реб Волф. Леон был огромного роста, в сдвинутом на высокий лоб котелке, с багровым, как у мясника, налитым кровью лицом.

— Как там она, отец? — проревел он хриплым голосом.

— Мне-то откуда знать? Сам пойди посмотри.

— Говорю тебе, как бы у нее тройни не было.

И, громко захохотав, он прошел в комнату Аделе, без всяких церемоний откинул одеяло и стал мять ей живот.

— Ну, как себя чувствуешь? — бухтел он. — На тебе проклятие Евы, так и знай.

— Ты уже завтракал? — спросила пасынка Роза-Фруметл.

— В шесть утра! Я завтракаю в шесть утра. Черный хлеб с бульоном.

Ушел он так же внезапно, как и появился. В воротах ему встретилась мать Асы-Гешла. После отъезда сына она так осунулась, как будто у нее началась чахотка. Из-под шали, надетой поверх парика, торчал крючковатый нос. Она сгорбилась, точно глубокая старуха.

— Ну, тетушка, быть вам скоро бабушкой, — прогудел Леон.

— С Божьей помощью.

— Веселей, тетушка, расправьте плечи. Вам же не сто лет.

И с этими словами он исчез из виду. В дверях стояла Роза-Фруметл. Женщины обнялись и поцеловали друг друга в морщинистые щеки.

— Как Аделе?

— Да помогут ей Божьи ангелы.

Финкл подошла к зеркалу поправить парик. Роза-Фруметл высморкалась.

— От Асы-Гешла ни слова?

— Исчез, как в воду канул, — отозвалась Финкл сухим, безразличным голосом. Она уже давно все слезы выплакала.

Финкл вошла в комнату невестки. Аделе взяла обе ее руки в свои:

— Мама! Очнитесь!

Она посмотрела на старуху и, как всегда, испытала чувство изумления. Мать и сын были похожи, как две капли воды. Одинаковые глаза, нос, рот, подбородок, черты лица. Финкл страдала таким же тиком, как и ее сын. Как и Аса-Гешл, она постоянно прикусывала нижнюю губу. От нее веяло какой-то покорной грустью, многовековой тоской еврейской матери, которая во все времена страдала и проливала кровь на радость своим мучителям. А она, Аделе, чем-то от нее отличается? Что будет с ее ребенком? Кто гарантирует, что через двадцать лет не начнется еще одна война?

И тут вдруг с губ Аделе сорвался истошный крик. И голос принадлежал не ей. Боль была такая, словно чресла ей рассекли ножом. Финкл вскочила, заламывая руки. В комнату одновременно вбежали Роза-Фруметл, горничная и сиделка. Услышав стоны, реб Волф бросился к телефону звонить акушерке. Финкл не отходила от невестки ни на шаг. Аделе кричала весь день и полночи. В три часа утра она родила мальчика. Финкл смотрела на еще одного внука и не могла сдержать слез. Вылитый отец! Бабушки, обнявшись, раскачивались из стороны в сторону. Как только ребенок появился на свет, Аделе тут же забылась сном. На ее бескровных губах играла загадочная улыбка.

В десять утра кто-то разбудил Финкл. Она уснула прямо на диване, не раздеваясь. Раздался телефонный звонок. Финкл понятия не имела, как обращаться с телефонным аппаратом. Реб Волфу пришлось прийти ей на помощь. Звонила ее дочь Дина. Она оставила у соседки своего полуторамесячного ребенка, чтобы сообщить матери хорошую новость. От Асы-Гешла пришло письмо. Он здоров, его полк в Галиции.

Финкл вознесла к небу обе руки, возвела глаза и излила благодарность Создателю всего сущего. Всемилостивейший внял ее печали. Он услышал ее молитвы, а она, непокорная духом, в своем разочаровании усомнилась в Его мудрости. И она приняла решение, что сегодня будет поститься и умолять Всевышнего простить ее за грешные мысли. В тот вечер пищу она приняла не раньше, чем на небе зажглись три звезды.

Глава третья

Вечером Даша вдруг села в постели. Лицо у нее было желтое, цвета пергамента, глаза сверхъестественно огромны. Она позвала служанку, но та не явилась. Адаса вышла в аптеку. Даша взяла со стола серебряную ложечку и стала колотить ею по спинке стула. Наконец служанка подошла.

— Все меня бросили. Даже умереть придется в одиночестве, — простонала Даша.

— Простите, госпожа, но я позволила себе немножко отдохнуть. Прошлая ночь-то была бессонная.

— Перемени мне рубашку. И принеси таз — руки хочу помыть.

Девушка открыла комод и достала оттуда единственную имевшуюся в наличии ночную рубашку с вышитым на ней красивым узором, но порванную — то немногое, что осталось от приданого Даши. Увидев ее, Даша скорчила гримасу.

— А что, другой нет? — поинтересовалась она. — Хорошо же вы без меня справляетесь!

Служанка помогла ей переодеться. За время болезни Даша чудовищно исхудала, ребра торчали, груди повисли. От ее тела исходил сладковатый, болезненный запах. Свежая ночная рубашка была ей велика и сваливалась с плеч, вышивка на рукавах и на груди обтрепалась. В выражении лица больной появилось что-то суровое, непроницаемое.

— Принеси мне зеркало, — распорядилась она.

Служанка, поколебавшись с минуту, принесла зеркало. Даша долго смотрела на себя. «Труп», — вырвалось у нее.

— Вы бы что-нибудь съели, госпожа.

— Зачем? Червей кормить?

Служанка поставила на столик у кровати кувшин с водой и таз и помогла своей хозяйке сполоснуть исхудавшие пальцы. На губах у Даши застыла молитва — слов она вспомнить не могла. И тут силы ее покинули. Глаза закатились. Служанка подложила ей под голову несколько подушек, голова больной откинулась назад, губы что-то бессвязно бормотали. Вдруг, ни с того ни с сего, ей вспомнились слова старой песни, которую она пела еще ребенком: «На щечках розочки цветут…»

Она попыталась напеть мелодию. Ее она помнила, а вот слова в памяти не сохранились. Вскоре она задремала. Ей снилось, что сегодня пятница, день ее свадьбы. Зимний день короток, пора зажигать свечи на Шабес. Жених ждет ее у входа в синагогу. Играют музыканты. Но у нее, у невесты, почему-то только одна туфля, другая нога босая. Она поднимает крышку дубового сундука и видит, что он бездонный. Дверь открывается, и в комнату вваливается толпа женщин. Лица у них желтые, наполовину сгнившие, глаза незрячие. В своих сморщенных руках несут они плетеные субботние халы. Войдя, они начинают вокруг нее танцевать. Среди них, в изношенных ботинках, с пучком соломы в руках, ее покойная мать. Она хватает Дашу за руку и тянет за собой.

— Мама, куда ты меня ведешь?

— Под черный венец… в темную могилу…

Даша открыла глаза — у постели стояла Адаса.

— Это ты, Адаса?

— Я, мама.

— Где ты была?

— В аптеке.

— Позови людей. Я хочу исповедаться.

Лицо Адасы побелело.

— Каких людей?

— Не задавай вопросов. Времени мало.

Не успела Адаса подойти к двери, как мать позвала ее снова:

— Где твой отец? Где он шляется, этот бессердечный болван?

— Не знаю.

— Что ты замышляешь? Я про твои гнусные дела все знаю.

— Мама!

— Молчи! Ты нечиста. Губы нечисты.

— Мамуся!

— Шлюха! Вон с глаз моих!

Адаса разрыдалась и покачнулась — вот-вот упадет.

В дверях возникла фигура Фишла. Увидев суровое лицо тещи и плачущую жену, он сделал шаг назад.

— Чего ты испугался? Я еще не покойница, — срывающимся от раздражения голосом сказала Даша.

Фишл подошел:

— Как вы?

— Своим врагам… — начала было Даша и, помолчав, продолжала: — Есть же в мире счастливые люди. Живут легко — и умирают легко. А у меня жизнь не задалась. Мать была женщина набожная, но суровая. Только и делала, что меня наказывала, заставляла работать. Господи, у меня не было ни минуты покоя! Я была старшей в семье. Все было на мне. С пяти лет. Отец был святой человек, но не от мира сего. Что он понимал? «Даша, чаю! Даша, трубку! Даша, пойди одолжи денег, завтра суббота, а в доме ни гроша!» И мне приходилось выпрашивать деньги у незнакомых людей; я стояла в дверях, точно нищенка. Они пили мою кровь. Бедная я, бедная, а мне ведь не было и восьми!