Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

Еще один поклон скрипача, точно такой, каких Уинтон не выносит! Фигляр! Нет, никогда, никогда он не сможет примириться с этим субъектом! Но нельзя и виду показывать. Как только позволили правила приличия, Уинтон распростился. Возвращаясь домой через эту часть города, где он знал только Лорде Крикет-граунд, он продолжал терзаться сомнениями и горечью. Наконец он решил, что всегда будет под рукой, на случай, если Джип потребуется его помощь.

Минут через десять после его ухода явилась тетушка Розамунда; опираясь на трость, она прихрамывала с истинно аристократическим достоинством — у тетушки Розамунды тоже была подагра. Только теперь, когда Джип вышла замуж, добрая женщина поняла, как она привязана к племяннице. Ей хотелось бы вернуть Джип к себе, выезжать с ней, баловать, как прежде. Тетушка Розамунда, как всегда, говорила медленно, растягивая слова, но это не могло скрыть обуревающих ее чувств.

Джип заметила, что Фьорсен украдкой передразнивает тетушку Розамунду, и у нее заалели уши. Разговор о щенках, их привычках, чутье, дерзком нраве, кормлении на несколько минут отсрочил нависшую угрозу. Но потом Фьорсен снова стал гримасничать. Когда тетушка Розамунда торопливо распрощалась, Джип осталась стоять у окна гостиной, на лице ее больше не было маски. Фьорсен подошел, обнял ее и со вздохом сказал:

— Они часто будут приходить, эти милые люди?

Джип отшатнулась.

— Если ты любишь меня, почему ты обижаешь людей, которые тоже меня любят?

— Потому что я ревную. Я ревную тебя даже к твоим щенкам.

— Ты и их собираешься обижать?

— Если увижу, что они тебе очень дороги.

— Неужели ты думаешь, что я могу быть счастливой, когда ты обижаешь людей только потому, что они меня любят?

Впервые ее самые близкие друзья пришли к ней в новый дом! Нет, это слишком!

Фьорсен проговорил хриплым голосом:

— Ты не любишь меня. Если бы ты меня любила, я бы почувствовал это по твоим губам. Я бы видел это в твоих глазах. О, люби меня, Джип! Ты должна любить меня!

Требовать любви, приставая с ножом к горлу, — это ли не верх вульгарности и тупости? Душа Джип все больше застывала. Если женщина ни в чем не отказывает тому, кого по-настоящему не любит, — это значит, что над домашним очагом новобрачных уже сгущаются тени. И Фьорсен понимал это; но умения владеть собой у него было меньше, чем даже у этих щенков.

В общем же, первые недели в новом доме были заполнены заботами и хлопотами, не оставлявшими времени для сомнений или печали. На май было назначено несколько серьезных концертов. Джип ждала их с огромным нетерпением и старательно устраняла все, что могло бы помешать Фьорсену готовиться к ним. И, словно стараясь возместить то, что не смогла отдать ему сердце — а это она всегда подсознательно ощущала, — Джип щедро отдавала ему в эти дни свою энергию и заботу. Она готова была аккомпанировать ему каждый день, с утра до вечера. Правда, утренние часы принадлежали ей — Фьорсен лежал в постели до одиннадцати и раньше полудня к занятиям не приступал. В эти ранние часы она делала заказы и выезжала за покупками — для многих женщин это единственный «спорт»: тут все — и погоня за идеалом, и состязание во вкусе со всем остальным миром, и, разумеется, тайное желание сделать так, чтобы быть красивее других. Джип всегда отправлялась за покупками с каким-то нервным подъемом. Она терпеть не могла прикосновения чужих рук, но даже это не портило ей удовольствия, которое она испытывала, стоя перед огромными зеркалами, без конца поворачиваясь то в одну, то в другую сторону и все время чувствуя, как продавщица дотрагивается до нее кончиками пальцев, накалывает булавки и без конца повторяет слово «мадам»…

Случалось, что по утрам она ездила верхом с отцом. Однажды после прогулки в Ричмонд-парке они позавтракали на веранде одной гостиницы. Прямо под ними несколько фруктовых деревьев еще стояли в цвету; солнце сверкало серебром на извилинах реки и золотило молодые, только что распустившиеся листья дубов. Уинтон курил сигару и смотрел через верхушки деревьев на реку; украдкой подняв на него глаза, Джип тихо сказала:

— Ты когда-нибудь ездил верхом с моей матерью, отец?

— Только однажды — как раз по той дороге, по которой мы ехали с тобой сегодня. Под ней была вороная кобыла. Я ехал на гнедом…

Значит, вон в той рощице на холме, через которую они проезжали утром, он спешился и стоял возле нее! Джип протянула к нему через стол руку.

— Расскажи мне о ней. Она была красива?

— Да,

— Брюнетка? Высокая?

— Очень похожа на тебя, Джип. Немного… немного… — Он не знал, как объяснить это различие… — Немножко больше, пожалуй, было в ней иностранного. Одна из ее бабушек была, ты знаешь, итальянка.

— Как ты полюбил ее? Внезапно?

— Так же внезапно… — он положил руку на перила террасы, — …вот как этот солнечный луч лег сейчас на мои пальцы.

Джип сказала, словно про себя:

— Не знаю, понимаю ли я это… пока. А она тоже полюбила тебя с первого взгляда?

— Каждый верит в то, во что ему хочется верить… Но она говорила, что именно так и было.

— И долго это продолжалось?

— Всего один год.

— О, отец! Я не могу забыть, что это я убила ее… Я не могу примириться с этим,

Уинтон резко поднялся; испуганный дрозд замолчал в кустах. Джип продолжала сурово:

— Я не хочу иметь детей. И я не хочу… я не хочу так любить. Я боюсь этого.

Уинтон глядел на нее, сдвинув брови, думая о прошлом.

— Дорогая! — сказал он. — Это застает тебя врасплох — и ты уже любишь и ни о чем другом не можешь думать. Когда приходит любовь, ты радуешься, и неважно, убьет это тебя или нет.

Она вернулась домой еще до полудня. Торопливо приняла ванну, переоделась и побежала в студию. Стены ее были затянуты уиллсденовскими тканями; портьеры были серебристо-серого цвета; здесь же стоял диван, обитый серебристо-золотой тканью; камин был отделан кованой медью. Вся комната сверкала золотом и серебром — исключение составляли только зеленый экран у рояля, великолепно расписанный павлиньими хвостами, и синяя персидская ваза с красными цветами разных оттенков.

Фьорсен стоял у окна и курил. Он не обернулся. Джип взяла его под руку.

— Прости меня. Но сейчас только половина первого. У него было такое лицо, словно весь мир нанес ему оскорбление.

— Как жаль, что тебе пришлось вернуться! Должно быть, приятно ездить верхом?

Разве ей не дозволено ездить на прогулку с отцом? Какая нелепая ревность, какой эгоизм! Не сказав ни слова, она села за рояль. Она не выносила несправедливости, к тому же от Фьорсена пахло вином. Пить по утрам — это отвратительно… ужасно! Она сидела за роялем и ждала. Вот таким он и будет, пока не прогонит своей игрой дурное настроение; а потом подойдет к ней и станет гладить ее плечи и касаться губами ее шеи. Нет. если он будет так себя вести, он не заставит ее полюбить себя. И у нее неожиданно вырвалось:

— Густав! Что такого я сделала? Что тебе не нравится?

— То, что у тебя есть отец.

Джип рассмеялась. Он был похож на обиженного ребенка. Быстро обернувшись, он прикрыл ей ладонью рот. Она взглянула на него. Ее сердце совершало сейчас «grand ecart» [15], колеблясь между укорами совести и возмущением. Он опустил глаза под ее взглядом и убрал руку.

— Что ж, начнем? — сказала она.

— Нет! — ответил он глухо и вышел в сад.

Как случилось, что она приняла участие в этой ужасной, жалкой сцене! Она осталась сидеть у рояля, повторяя без конца один и тот же пассаж, не понимая даже, что играет.

ГЛАВА IV

До сих пор они еще не виделись с Росеком. Интересно, передал ли ему Фьорсен ее слова? Но Джип не спрашивала. Она уже убедилась, что муж говорит правду только тогда, когда ему это удобно и не может причинить неприятностей. Только на его суждения о музыке, об искусстве можно было вполне положиться; но и здесь, когда он бывал раздражен, бесцеремонность его суждений отталкивала и возмущала.