Чего не было и что было

Что же это за связь? Что за сила действует, подчиняет логику, опустошает слова?

Это сила внешнего, почти физического «сроднения». Оно является, обыкновенно, результатом связи внутренней, соединения идейного или духовного. Русская интеллигенция (из лона которой вышли все левые партии и группировки, не исключая большевицкой) внутреннее единство несомненно имела. Оно не очень определимо; но, беря широко, можно сказать, что интеллигенцию объединял общий дух свободы.

Связь внутренняя отразилась и на внешней жизни интеллигенции. Создала ее лик, среду, создала, как говорили, «особую породу людей». Явилось «сроднение».

И вот, духовное единство разорвано. Его нет. Его нет, но сроднение осталось. Не оправданное больше внутренней близостью, оно еще живет.

Сила сознания и мужества победила бы его. Разорвала бы чисто внешние путы. Но такого сознания у старых интеллигентов-эмигрантов — нет. Оно у них старое, довоенное, дореволюционное, доэмигрантское; и слова старые, прежние, — «левый», «правый»; и даже «борьба», и даже «свобода»… только звучать они стали иначе: как пустые, полые. Они и вправду пустые; на пустом месте распавшегося духовного единства — ими теперь распоряжается голое «сроднение».

Знаю, что не все левые одинаково бессознательны. А другие не всегда одинаково бесчувственны или тупочувственны. К последним принадлежит, например, М. Вишняк. У него бывают просветы, и тогда он говорит правдиво, ответственно, даже мужественно. Так написано многое в статье его «Веер. Учред. Собрание» («Совр. Зап.) [55].

Очень сознателен мой давний, неизменный друг, — с. р. <эсер> Фондаминский. Он воистину остался верным рыцарем прекрасной дамы — Свободы. «Только дух свободы, возрожденный и обновленный, спасет нас», — говорит он. В нем самом этот дух, действительно, обновился, расширился новыми пониманиями, открылся и религиозно. Христианство моего друга тем особенно ценно, что к нему подвела, в него ввела его, — свобода.

Но даже у него еще не преодолено «сроднение». И этим он обречен на мучительную раздвоенность. В реальности, в жизни, он все также опутан голым, привычным «сроднением», связан той же единой нитью, всех «левых» связывающей; а верность свою свободе и новые озарения он превращает в чистейший идеализм, т. е. чистейшую бездейственность. «Пока, — говорит он, — в России не родятся и не возрастут новые Герцены и Чаадаевы — освобождение невозможно». Да как им там вырасти, — возражают ему, — когда вы сами говорите, что Россию насквозь пропитал большевизм? На это другу моему нечего ответить. Остается ждать чуда, пребывая в неподвижности. Дух свободы у него только дух; воплотить, воплощать его — нет силы; нет мужества.

Однако правда верности моего друга — настоящая правда. Понятие, ощущение, идея или дух свободы (название безразлично) есть нечто центрально-важное сейчас для выбора верного направления воли. Или, — выражаясь привычной метафорой, — для отыскания прямого пути среди переплетенных, извилистых тропинок. Что мы будем себя обманывать, давно уж нет никаких путей, ни левых, ни правых; «мутно небо, ночь мутна», — и чьи-то спутанные следы на снегу, не поймешь звериные или человечьи. Как же не попытаться, если есть мужество и воля, найти в этой вьюжной беспутности твердую дорогу, по которой можно двигаться}

С самого начала нужен компас. Компас есть хороший, верный — это именно дух свободы. Тот самый, в котором друг мой видит «единственное спасение». И тот же самый, о котором другой «левый» сказал мне откровенно: «Да его вовсе не существует. Понятие свободы просто люди выдумали». Вопреки мнению этого последнего левого, я думаю, что понятие или ощущение свободы так присуще коренной человеческой природе, что всякий поймет, о чем я говорю. Дух свободы родился вместе с духом человека — и с его волей.

Что реальнее черты крови? Не менее реальна и черта, разделяющая две воли: волю к свободе и волю от свободы, против Нее. Поэтому и нет одного пути для двух противоположных воль. Надо выбирать. Но если и выбран путь, о котором я говорю, — путь свободы, — каждый шаг, при каждом повороте надо сверять с компасом. Ведь не по облакам этот путь идет, а по самой обыкновенной земле. Из крупных и мелких земных дел одно берется — другое отстраняется.

А спутники? Где друг? Где враг? Забудем, прежде всего, кто зовется правым, кто левым. Мы ведь начинаем сначала.

Вот один. Он говорит: «Эмиграция со своими криками, что большевики не дали ничего хорошего, просто не видит реальности. А тут еще умирающая Европа срывает революцию… (Англия — какой кошмар!) Большевики умеют воспитывать народ. В коммунизме впервые поставлены, действительно, проблемы власти, труда…». Кто это? Враг, конечно. Называется «левым».

Другой: «Наше отношение к советской власти революционное. Мы, непримиримые, должны думать об освобождении России. Тогда и Европа освободится от кошмара». Этот заслуженный «левый» ныне за такие слова зовется правым и преследуется. Но он, конечно, на пути свободы. Друг, соратник.

Третий: «Мы непримиримые. Мы всегда готовы на борьбу с отнявшими у нас Россию. Только об этом, о восстановлении мощи былой России, мы должны думать!». Присмотритесь к этому. Он называет себя над-левым, над-правым, но… как бы он ни назывался — все равно: он не попутчик.

Сколько зовов к «объединению» эмиграции, самому широкому, лишь бы одушевляла «непримиримость»! Зовы остаются — (и, думаю, останутся) — бесплодными по тысяче причин; но довольно было бы и одной: непримиримость сама по себе, не может «объединять»; во всяком случае, объединение на непримиримости — статично. Для идущих же по определенному пути непримиримость сразу имеет свое содержание: это непримиримость почему и ради чего. С разными «почему» и «для чего» ни одного шага нельзя сделать вместе. Я опять подчеркиваю: на пути свободы и первый шаг будет шагом во имя нее же.

А зовут соединяться только на непримиримости, и чтобы дальше — «не предрешать». Можно, конечно, условиться на этом; но и только, потому что «непредрешенцев», пожалуй, и вовсе нет. Всякий хранит какую-то надежду, или хоть полуопределенное упование, воздыхание, — соответственно своему «во имя». Вряд ли успешны будут совместные действия людей разных упований, если даже свои упования они условятся держать втайне.

Монархия? Республика? Никто, конечно, не знает, что будет, какими еще петлями завернется судьба России. Но так как по соображениям, доступным современному разуму, форма республиканская вмещает большую меру свободы, то идущий по пути свободы и станет бороться за большую, — за республику.

Этим конкретным общим примером, я хочу лишь сказать, что «идеология» и «тактика» (по принятым выражениям) связаны теснее, чем это думают. И связь их строже. Тактика есть действие или ряд действий, обусловленных нашим отношением к каким-нибудь реальностям. Но отношение-то, само уже определено внутренним критерием, который мы себе поставили.

В бесчисленных сложностях жизни мы часто путаемся, конечно; ошибаемся; делаем не то, не тот выбор, который нужно сделать. Но ошибка тотчас сказывается и, если мы не изменили внутреннему критерию — легче исправляется.

Путь под знаком свободы вовсе не есть «свободный путь». Каждый шаг на нем — ответственность, а потому каждый шаг — непременное самоограничение свободы в меру сегодняшнюю — ради большей ее меры завтрашней.

Мне скажут: да зачем в наши острые и конкретные времена говорить о путях во имя такого общего, отвлеченного и далекого понятия, как свобода? Есть дороги короткие, есть дела простые «во имя» понятное. А имя — Россия? А национальное Достоинство? А патриотические чувства? Чувства человеческой справедливости? Разве всего этого недостаточно?

Смотря потому, для чего. Достаточно, чтобы мучиться, страдать за Россию, тянуться к России. Но недостаточно, чтобы действовать, делать что-нибудь для России; идти, двигаться — за ту же Россию. Ведь двигаться надо в верном направлении. Проверяется же направление только ценностями высшими, понятие которых заложено в самую природу человеческую. Одна из таких ценностей — свобода. В ней заключены и все другие, — как, впрочем, и она заключена во всех других. Пусть вспомнят те, кому это нужно, что «дух Господен» — тоже есть «дух свободы»…