Эвмесвиль

Антипатия оказалась взаимной; она нашла выражение, среди прочего, в памфлете, который эти Диоскуры опубликовали после своего отъезда из Берлина: «Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании» [392].

При таких встречах становится очевидным, что социалисты не признают заклятого врага ни в государстве, ни в церкви, ни в капитале; все это — объясненное наукой и по-новому смоделированное пропагандой — может, по их мнению, быть заменено. Они ведут борьбу не против власти, а за власть. Их смертельный враг — это анархия, представленная, с одной стороны, идеальным анархистом, а с другой — люмпен-пролетариатом, который в момент кризиса сбросит с себя последние покровы права и порядка, даже гуманности… и положит конец любым спорам. А чтобы можно было возобновить эти споры под новыми инсигниями, оба врага, незаменимые в нулевой точке, после должны быть ликвидированы в первую очередь.

42

Как и всюду, где ведутся дебаты, атмосфера в погребке Гиппеля была затхлой. Что поделаешь. Я пришел к «Свободным» не для того, чтобы понаблюдать за одной из знаменитостей, о которых потом были написаны целые библиотеки. Личная встреча скорей ослабляет впечатление.

Меня больше интересовал один посетитель, который почти не участвовал в разговорах. Он молча сидел перед своим бокалом и с видимым наслаждением курил. Поговаривали, что хорошая сигара — единственная его страсть. Во всяком случае, он не достиг особых успехов ни в профессиональном плане — в ту пору он работал преподавателем в частной школе для дочерей высокопоставленных лиц, — ни в семейной жизни, ни (за единственным исключением) на литературном поприще.

Его супруга [393], у которой через много лет после развода Маккай [394] взял в Лондоне интервью, сохранила о муже крайне нелестные воспоминания. Обвенчались они скандальным для того времени образом в ее берлинской квартире, а Буль и Бруно Бауэр были свидетелями. Когда появился священник, старший консисторский советник Буль вышел из соседней комнаты в одном жилете. Невеста тоже пришла с опозданием, без мирта и фаты, — в квартире не оказалось ни Библии, ни обручальных колец. Бруно Бауэр выручил новобрачных, дав им два латунных колечка от своего кошелька. Берлинская молва превратила эти колечки в «кольца для гардин». После венчания все присутствующие выпили пива и снова уселись за карты, в которые играли до этого.

Наша пара познакомилась у «Свободных». Супруга, само собой, была особа эмансипированная и идеалом своим считала Жорж Санд. Потом, уже в Лондоне, она стала настоящей ханжой. Она больше ничего не хотела слышать о своем браке и в интервью с шотландцем представила своего супруга как человека хитрого, лукавого, скрытного: sly. Он-де промотал и проиграл ее приданое. В этом была толика правды, поскольку он без толку тратил деньги на диковинные проекты. Как многие литераторы, он при ничтожных практических способностях был обуреваем всяческими прожектами, которые ему следовало бы воплощать в романах, а не в коммерческих операциях.

Он, скажем, решил, что ведшуюся еще средневековым способом молочную торговлю выгоднее было бы централизовать. Но не учел, что домохозяйки привыкли каждая к своему крестьянину, который чуть свет развозит молоко на запряженной собакой тележке. Покупателей у нового торговца не оказалось. Молоко скисло, и его пришлось вылить в сточную канаву. А что идея сама по себе была хорошей, доказал один ловкий молочник, который вскоре осуществил ее на практике и составил себе на ней состояние.

Я вижу, как он сидит и курит: нежный профиль. Эскиз, который Фридрих Энгельс по памяти набросал в Лондоне, верно передает только среднюю часть: прямой нос и изящный рот. В луминаре этот образ подкорректирован, с учетом тогдашних медийных средств. И тут у него высокий лоб, но не такой покатый. Еще в Кёнигсбергском университете его, Иоганна Каспара Шмидта, товарищи прозвали Stirn (Лобастый); позднее он взял себе псевдоним Макс Штирнер.

Подписи у него тоже изящны; бросается в глаза, что с годами концевой росчерк будто никнет. Впрочем, Штирнер не покончил жизнь самоубийством, а умер от укуса какой-то мухи, воспалившегося. Банальная жизнь: неудачи в профессии и в делах, распавшийся брак, долги, постоянные посещения винного погребка с обычной для предмартовского периода болтовней, все те же филистеры, только на более высоком уровне — — — обычное дело.

Плоды его литературного творчества тоже незначительны — очерки и критические статьи в газетах и журналах; все это было забыто еще при жизни Штирнера и погибло бы в позднейших огненных бурях, если бы не луминар. Но именно такие маленькие листки, которые в кризисные периоды прорастают, словно грибы, из гумуса, а потом опять исчезают, являются бесценным сокровищем для историка, если он хочет изучать идеи in statu nascendi [395]. Прежде, чем их погребет под собой мусор революций.

Чуть не пропал и направленный против Штирнера памфлет, написанный Марксом и Энгельсом: рукопись форматом ин-фолио в несколько сотен страниц под названием «Святой Макс» [396]. Когда в свое время ее где-то откопали, она уже была сильно погрызена мышами. Энгельс в какой-то момент оставил ее на хранение одному столяру по фамилии Бебель. Луминар восстановил текст.

Манускрипт был начат в год 1845-й христианского летоисчисления, когда из печати вышло главное произведение Штирнера. Оно-то и образует вышеупомянутое исключение. Следовательно, желание вступить в полемику со Штирнером возникло, видимо, под непосредственным впечатлением от опубликованной им книги.

В любой насмешке скрыта крупица истины, также обстоит дело и со «святым» Максом. В лице Джона Маккая Штирнер обрел своего апостола Павла; тот серьезно относился к понятию святости — — — настолько серьезно, что ставил «Единственного» выше Библии: «Как та „святая“ книга стоит в начале христианского летоисчисления, чтобы распространять свое губительное воздействие вплоть до самых отдаленных уголков населенной людьми Земли, так же и эта несвятая книга первого сознательного эгоиста стоит в прологе нашего нового времени — — — чтобы оказывать влияние, настолько же благодатное, насколько разлагающим было влияние „Книги книг“».

И потом Маккай цитирует самого Штирнера: «Разрыв со святым может стать всеобщим, или, вернее — святое может погибнуть. Революция не повторится, но взамен нее придет великое, мощное, бесстрашное, бесстыдное, гордое преступление» [397].

Такие претензии не новы. Францисканцы тоже договорились до утверждения, что праведность жизни Иисуса была «значительно превзойдена» основателем их ордена. Де Сада называли «божественным маркизом» — подобные восхваления достаются любому человеку, осмелившемуся преступить границу. О Гельвеции [398], который превыше всего ставил личное счастье и чья книга «De l’esprit» (1758) была предана огню в Париже, одна умная женщина сказала, что в этой книге он «раскрыл тайну каждого». Я услышал об этом от милой и умной жены Гельвеция [399], в квартале Отёй.

Отличительный признак великих святых, а таких можно по пальцам пересчитать, — что они ухватывают самую суть явлений. То, что нам ближе всего, обычно остается невидимым, поскольку скрыто в человеке; нет ничего труднее, чем объяснить самоочевидное. Но если удастся обнаружить его, открыть заново, то высвободится огромная взрывная энергия. Антоний первым осознал силу Одинокого, Франциск — Бедного, Штирнер — Единственного. «В сущности» каждый из живущих на свете — одинокий, бедный и единственный.