Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12

— Фил говорит, будто вы не верите в загробную жизнь, Фрэнк. Ведь это ужасно.

— Я не то что верю или не верю, я просто не знаю, что там, — в замешательстве сказал Эшерст.

— Я бы не перенесла этого, — быстро продолжала она. — Какой смысл тогда жить?

Эшерст видел, как хмурились ее тонкие красивые брови.

— Нельзя верить только ради того, чтобы утешать себя, — снисходительно заметил он.

— Но почему человек так хочет жить в будущем, если этого нет на самом деле?

И она пристально посмотрела ему в глаза.

Эшерст не хотел обижать ее, но желание выказать свое умственное превосходство заставило его сказать:

— Пока человек жив, он хочет жить до бесконечности, — это и есть сущность жизни. Но, должно быть, ничего другого за этим не кроется.

— Значит, вы совсем не верите в евангелие?

«Вот сейчас я ее по-настоящему обижу!» — подумал Эшерст.

— Я люблю Нагорную проповедь, потому что она красива и выдержала испытание временем, — сказал он.

— Но вы не верите в божественную сущность Христа?

Фрэнк отрицательно покачал головой, и когда она быстро отвернулась к окну, ему почему-то вспомнилось, как Ник передавал ему молитву Мигэн: «Боже, благослови нас всех и мистера Эшеса». Кто еще так будет молиться за него, кто, кроме той, которая, наверно, сейчас ждет его там, у дороги? «Какой я негодяй!» — вдруг подумал он.

Несколько раз в течение вечера он мысленно повторял эту фразу, так что в конце концов он, как это часто бывает, стал почти привыкать к мысли, что он негодяй. И, странно, он не мог сказать наверное, почему он негодяй: потому ли, что не собирается вернуться к Мигэн, или потому, что все-таки хочет вернуться к ней.

Вечером играли в карты, пока детей не услали спать. Тогда Стелла села за рояль. Эшерст сидел у окна, где было почти темно, и смотрел, как ее светлая головка и гибкая шея, освещенные двумя свечами, склонялись в такт движению рук. Она играла бегло и не особенно выразительно. Но какая это была картина! Золотистые волосы светлым нимбом окружали ее головку — настоящий ангел! Кто мог сгорать от диких желаний и страстных мыслей в присутствии этой светлой девушки, похожей на серафима? Она играла шумановское «Зачем?». Потом Холлидэй принес флейту, и очарование было нарушено. Они заставили Эшерста петь шумановские песни, и Стелла аккомпанировала ему, как вдруг, когда он пел «Я не сержусь…», показались две маленькие фигурки в голубых халатиках, пытавшиеся незаметно пробраться к роялю. Музыкальная часть вечера закончилась хохотом, беготней, и, как сказала Сабина, «было ужас до чего весело».

В эту ночь Эшерст почти совсем не спал. Он ворочался, думал и передумывал все без конца. Уютная домашняя обстановка, в которой он жил эти дни, обаяние этой семьи целиком захватили его, и жизнь на ферме, люди с фермы, — все, даже Мигэн, казалось ему чем-то нереальным. Неужто он действительно объяснялся ей в любви, и действительно обещал увезти ее, жить с ней вместе? Его, наверно, околдовала весенняя ночь и цветущие яблони. Но весеннее это безумие могло только погубить их обоих. Мысль о том, что эту простую и милую девушку, почти ребенка, он собирался сделать своей любовницей, приводила его сейчас в ужас, хотя кровь жарко волновалась при воспоминании о ней. «Ах, что я наделал, какой ужас, какой ужас!» — бормотал он. Обрывки шумановской мелодии звенели в его распаленном мозгу, и перед глазами снова вставала спокойная светловолосая головка Стеллы, ее тонкая фигурка в белом платье и ангельское сияние рассыпавшихся волос над гибкой шейкой. «Нет, я, наверно, сошел с ума… я сумасшедший, — в ужасе думал он. — Бедная маленькая Мигэн». «Боже, благослови нас всех и мистера Эшеса»… «Мне бы только быть с вами, только бы всегда с вами». И, уткнувшись лицом в подушку, Фрэнк не смог подавить внезапно нахлынувшие слезы. Не вернуться к ней — ужасно. А вернуться — еще того хуже…

В молодости всегда так: стоит только дать выход волнению, как оно постепенно теряет свою мучительность. Когда Фрэнк стал засыпать, у него мелькнула мысль:

«А что в сущности было? Несколько поцелуев… она забудет их через месяц!»

На следующее утро он получил деньги по чеку, но старательно избегал даже смотреть в сторону магазина, где продавалось то светло-серое платье. Вместо этого он купил для себя кое-что из необходимых вещей. Целый день он был в каком-то нелепом настроении, как будто злясь на себя. Вместо страстного томления последних двух дней наступила какая-то пустота, словно вся тоска изошла в слезах. После чая Стелла подошла к нему и, протягивая какую-то книгу, робко спросила:

— Вы читали это, Фрэнк?

Это была книга Фаррера «Жизнь Христа». Эшерст улыбнулся. Ее забота о его душе казалась ему смешной, но трогательной и вместе с тем заразительной: ему хотелось хотя бы оправдаться перед ней, если уж нельзя обратить ее в свою веру. Вечером, когда девочки вместе с братом чинили рыболовные снасти, он сказал:

— В основе всякой официальной религии, насколько я понимаю, всегда лежит идея о воздаянии — что ты получишь, если будешь хорошим. Как будто выпрашиваешь себе какие-то милости. По-моему, все это началось со страха.

Сидя на диване, Стелла училась делать морской узел на куске веревки. Она вскинула глаза:

— А по-моему, все это гораздо глубже.

Эшерсту снова захотелось показать свое превосходство.

— Вам так кажется, — сказал он, — но в нас сильнее всего именно желание получить сторицей. Вообще трудно в этом разобраться!

Она задумчиво сдвинула брови.

— Я не совсем вас понимаю! Но он упрямо продолжал:

— А вы подумайте и тогда вы поймете, что самые религиозные люди — те, кто чувствует, что жизнь не дала им всего, о чем они мечтали. Я верю в то, что надо делать добро, потому что добро само по себе прекрасно.

— Значит, вы все-таки верите, что надо делать добро, быть хорошим?

Как она была прелестна в эту минуту! Да, с такой как она, легко быть хорошим! Эшерст кивнул головой и перевел разговор на другую тему.

— Вы лучше покажите, как делать морской узел, — попросил он.

Дотрагиваясь до ее тонких пальцев, он чувствовал какое-то успокоение, даже радость. И перед сном он сознательно думал только об этой девушке, как будто отгораживаясь от всего, он искал защиты в ее спокойном, ласковом сестринском внимании.

На следующий день он узнал, что решено поехать поездом до Тотнеса и устроить пикник у замка Берри-Помрой. Все еще напряженно стараясь позабыть прошлое, Эшерст уселся в экипаж рядом с Холлидэем, спиной к лошадям. И вдруг на набережной, почти у самого поворота к вокзалу, у него чуть не выскочило сердце. Мигэн, — сама Мигэн, — шла по дороге в своей старой юбке и блузе, в синем берете, — шла и заглядывала в лица прохожих. Эшерст невольно поднял руку, чтобы закрыть лицо, и сделал вид, будто вынимает соринку из глаза. Но сквозь пальцы он видел ее, видел неуверенную походку, так непохожую на обычный ее легкий шаг, жалобное, недоумевающее лицо, как будто она, словно собачонка, потеряла своего хозяина и не знает, бежать ли вперед или назад, не знает, куда ей броситься. Как могла она прийти сюда? Как удалось ей ускользнуть из дома? На что она надеялась? С каждым поворотом колеса экипажа, увозившего его от нее, сердце Эшерста сжималось сильнее, что-то в нем возмущалось и требовало, чтобы он остановил экипаж, выскочил, догнал ее. Когда экипаж повернул за угол к вокзалу, Эшерст вдруг вскочил и забормотал, открывая дверцу: «Простите… я… я забыл одну вещь… не ждите меня… Я нагоню вас следующим поездом…» Он прыгнул, споткнулся, чуть не упал, но сохранил равновесие и пошел по дороге, а экипаж покатил дальше, увозя удивленных и растерянных Холлидэев.

За углом Эшерст увидел Мигэн — она уже ушла далеко вперед. Он сначала побежал, потом остановился и пошел обычной своей походкой. И с каждым шагом, приближавшим его к ней и удалявшим от Холлидэев, он шел все медленнее и медленнее. Разве что-нибудь изменится оттого, что он увидит ее? Как сделать их встречу и последующее объяснение не такими ужасными? Ведь скрывать было нечего: с тех пор как он встретился с Холлидэями, он почувствовал, что никогда не женится на Мигэн. Просто будет необузданная страсть, тревожная, трудная, полная угрызений совести, а потом… потом ему надоест ее жертвенность, надоест ее доверчивость и простота, свежая, как утренняя роса. А роса высыхает…