ЗАПИСКИ ДАРШИАКА МОСКВА

– Ваше чувство так выражалось на вашем лице, – заметил наш секретарь, – что кто-то стоявший рядом со мной почти шепотом сказал своему соседу, указывая на официальный холод генералов и вельмож: кажется, единственный русский во всем этом – Барант.

– Нет, – возразил посол, – я чувствовал общую глубокую и искреннюю скорбь на этом отпевании. Пушкин имел друзей. Тяжело было смотреть на Жуковского или на этого старого баснописца, который весь в слезах последним простился с телом поэта…

Барант задумался, как бы припоминая какое-то горестное и важное впечатление. Затем он медленно произнес:

– Как прав Чаадаев!… Я это особенно почувствовал именно сегодня в этой своеобразной обстановке отпевания. В русской церкви стирается весь облик современности. Из европейского Петербурга вы неощутимо переноситесь в древность. Строгие лики византийских богородиц и угрюмые взгляды греко-славянских святителей в обрамлении золотых надписей на почерневшем поле изображений – все это воскрешает перед вами эпоху Иоанна Грозного или даже татарского ига. Вы погружаетесь в недра русской истории, и под заунывные напевы этих длинноволосых и бородатых жрецов, похожих на мужиков в архангеловых одеждах, вы неожиданно улавливаете какую-то великую горечь и неизбывную суровость этой истории, всю ее тоску и нечеловеческие муки. Когда густой фимиам заслонял от меня на мгновенье мундиры, плащи и дамские токи, когда я закрывал глаза, вслушиваясь в печальные жалобы невидимого хора, я начинал ощущать весь дух и смысл того тысячелетнего бедствия, которое придворные ученые называют здесь историей государства Российского. Мне казалось, что у нас, в Европе, такие катастрофы невозможны. Ведь мы сумели сберечь Вольтера и Гете… Неужели же русский император не имел возможности спасти Пушкина, когда весь город на всех перекрестках вот уже несколько месяцев не перестает кричать о его семейной драме и копаться в интимнейших тайнах его личной жизни?

Я осведомился у барона о жене поэта.

– Тяжело и больно было смотреть на эту молодую женщину. Красота ее, всегда несколько бесстрастная и все же вызывавшая к себе неизменное чувство сострадания и нежного участия, получила теперь глубокий отпечаток трагического. Эта царица балов с рассеянным взглядом и безразличной улыбкой была впервые очеловечена страданьем. На фоне темных икон, среди бесчисленных восковых свечей и мерцаний церковного убранства эта измученная строгая голова глубоко волновала и трогала. Черный убор, спадающий на этот лучезарный лоб, словно выделял его ничем не омрачаемую чистоту. Стра-

305

дальческий облик юной женщины, весь омоченный слезами, казался живым воплощением безмерной человеческой скорби. Странно было видеть это праздничное и светлое лицо в таком глубоком трауре, и невозможно было не преклониться перед этой печалью надгробного изваяния…

Когда вечером этого дня мы собрались у саксонского посланника Лютцероде, писателя, переводчика и собирателя народных песен, он обвел нас грустным взглядом и тихо сказал:

– Друзья мои, я решил отменить назначенный бал и посвятить наш вечер беседе. Вы, верно, согласитесь со мной, что танцевать сегодня нельзя: мы только что похоронили Пушкина.

ИЗ КАМЕР-ФУРЬЕРСКОГО ЖУРНАЛА.

Двадцать пять минут восьмого часа их императорские величества с их императорскими высочествами из золотой гостиной комнаты выход имели в концертный зал в собрание, где и присутствовали при представлении французскими актерами двух пиэс: «Le temoin», водевиль в одном акте Скриба и Мэльвиля, и «М-r Clement Rossignol», водевиль в одном акте Дювера и Детели.

XVII

На другой день я оставлял Петербург. Друзья Пушкина – Вяземский, Александр Тургенев, Жуковский, Данзас – много беседовали со мною перед отъездом. По просьбе Вяземского, я изложил ему в письме все обстоятельства дуэли. Близкие к покойному не скрывали от меня, что петербургская знать не приняла никакого участия в народной скорби.

– Клевета продолжает терзать память Пушкина, как терзала при жизни его душу, – говорил мне Вяземский. – Несколько гостиных сделали из него предмет своих партийных интересов и споров. Для суждения о покойном они ничего не находят, кроме хулы…

– Знать ваша не знает славы русской, олицетворенной в Пушкине, – отвечал я.

– Вы правы, дорогой д'Аршиак, – заметил Тургенев, – иностранцы оказались выше наших аристократов. Вы жалеете о нашем Пушкине, как о своем соотечественнике.

– Пушкин, как гениальный поэт, принадлежит не одной только России, но всему человечеству.

Жуковский горячо пожал мне руку.

– Если бы его вовремя отпустили в Европу, – произнес он со слезами на глазах, – его гений достиг бы небывалых размеров и жизнь бы его была спасена.

А вокруг уже раздавались первые гневные голоса, призывавшие на суд убийц Пушкина.

По городу в бесчисленных списках распространялось стихотворение молодого поэта Лермонтова с эпиграфом на мотив из нашего Ротру:

Prince et pere a la fois, vengez-moi, vengez vousl¹

Через три года автор этого гимна, «На смерть поэта», имел дуэль на шпагах с сыном Баранта, а в следующем году он был наповал убит на пистолетном поединке.

Стихотворенье поразило нас. В нем было несколько сокрушительных строк по адресу убийцы. Д’Антес был резко заклеймен в нем именем пустого искателя успехов в презираемой им чужой стране, чью лучшую славу он не сумел пощадить.

– Это отдельное мнение, – успокаивала своего мужа Катрин, – мнение поэта, восхваляющего другого поэта, оно не должно огорчать тебя…

– Нет, это, кажется, становится мнением большинства в вашем обществе.

– Ты ведь знаешь отношение к тебе Нессельроде, дяди Григория…

– Но народ толпится у дома Пушкина, не умея разбираться в фактах, не желая отделять человека от таланта. Я для них – только иностранец, убивший их поэта…

^{____________________}

¹Отмщенья, государь, отмщенья!

Паду к ногам твоим:

Будь справедлив и накажи убийцу.

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомству возвестила.

Чтоб видели злодеи в ней пример.

307

– Но ведь ты не мог поступить иначе, ты действовал мужественно и героически!

– Я, во всяком случае, поступил как порядочный человек. Он сам хотел смерти и получил се… Tu l'as voulu, Georges Dandin!

Д'Антес вообще не испытывал никакого сожаления или раскаянья. Он считал, что совершилось неизбежное – в смертельной борьбе он отстоял свою жизнь; все остальное отступало в тень.

– Жаль только, – прибавил он, – что я лишен возможности притянуть к барьеру сочинителя этих ругательных стихов…

Барон Геккерн был в некоторой тревоге. Смерть Пушкина избавила его, правда, от необходимости лично рассчитываться с ним за полученное оскорбление, но в то же время осложняла его положение в России и ставила под вопрос его дальнейшее пребывание в ней. Посланник прочел мне свои письма к Нессельроде и к своему министру – Верстолку, в которых он говорил о своих скромных средствах и необходимости сохранить свой пост «при императорском дворе».

– Вы подумайте, – прибавлял он с горестью, стоя среди своих коллекций, – что станется со всеми этими сокровищами, если мне придется второпях оставить Петербург? Ведь мне придется продать их за бесценок! Ведь это разоренье!…