Анна-Мария

В слабо освещенной конторе, как всюду, где днем бывает слишком людно, стояла глубокая, будто нарочитая тишина. Несгораемый шкаф наводил на мысль о взломщиках, брошенная кем-то на кресле блузка заставила меня отскочить в сторону: я готова была поклясться, что там, закинув ногу за ногу, сидит человек. Легонько звякнул нечаянно задетый телефон… Женни скользила впереди меня. Она открыла дверь в коридор, который ведет в ее спальню. Там было темно, и я вскрикнула: мне померещилось, что кто-то коснулся меня! Женни шла впереди и поворачивала один за другим все выключатели. «Что с тобой?» — встревожилась она. «Ничего, просто темноты испугалась». В коридоре — никого. А все-таки я уверена: кто-то коснулся меня. Этот дом слишком велик…

Не без удовольствия очутилась я снова в светлой комнате и увидела Раймонду, которая стелила на ночь постель…

— Ну как, удачно прошло? — спросила она, помогая Женни снять платье.

Стоя неподвижно, подняв руки кверху, Женни вылезала из него, как змея из кожи, как рука из длинной перчатки… Под платьем на ней — только балетное трико.

— Это тебе от мосье Леже, — сказала Раймонда, когда Женни, укутанная в халат, вышла из ванной. Ее гладкие волосы были зачесаны за уши, лицо блестело от крема… Женни удобно устроилась в кресле и зажгла сигарету: она отдыхала.

— Дай, — сказала она.

Женни разорвала конверт… Я встала, поцеловала ее. Она рассеянно, не отрываясь от письма, вернула мне поцелуй, улыбнувшись уголком губ…

Я была слишком взвинчена, чтобы идти к себе, я знала, что мне не заснуть. Еще не поздно, в гостиных, вероятно, полно народу. Пожалуй, не все еще и собрались, ведь мы уехали задолго до окончания концерта.

Гости расположились в будуаре. Плотно обитая дверь не пропускала в комнату Женни ни звука (эту дверь вообще редко открывали, обычно мы проходили через коридор и парадные залы). Мягкий свет будуара располагал к тихим, задушевным беседам, но министр, обращаясь к писателю, говорил очень громко; Мария, в уголке дивана, слушала его с восторженным вниманием; Рауль Леже расхаживал взад и вперед по комнате.

— Наша великая Женни заблуждается, — говорил министр, — я отлично знаю, она всегда и во всем следует самым благородным и возвышенным чувствам. Но ее поступки могут быть неправильно истолкованы… Ее буквально рвут на части, где уж тут отличить борцов за правое дело от всякого сброда…

«И большие кладбища при лунном свете…» — проскандировал Рауль Леже, отбивая такт сигаретой.

Министр повернулся и с удивлением взглянул на него.

— А я вот не понимаю, — отозвался писатель, без пяти минут академик, — почему бы Женни не поступать в жизни так, как ей хочется. Кстати, у нее это великолепно получается. Она не вмешивается в споры, не мешает одним говорить одно, другим другое, — пожалуйста, пусть хоть перегрызутся. Господа из «Де Маго» [8]ополчились на нее из-за «Жанны д’Арк». «Стала, видите ли, патриоткой! Только этого не хватает. Была великой актрисой, а превратилась черт знает во что, такая, сякая, разэдакая… Патриотка! Возмутительно!.» И пошли, и поехали…

— Наоборот, просто счастье, что существует этот фильм! — возразил министр. — Он — единственное оружие Женни, наглядное доказательство, что все ее эксцентрические выходки не больше чем ребячество и что она с нами…

— Не пытайтесь аннексировать Женни, — заметил Жако. Он пришел во время разговора и теперь наливал себе вино…

— Анна-Мария, Женни благополучно вернулась?.. Здорово было, а?

— Хотел бы я видеть человека, которому удастся аннексировать Женни… — Рауль Леже одним глотком опорожнил большой бокал вина. — Дай-то бог! Аминь…

Он налил себе еще бокал и примостился у ног Марии.

— Наша великая Женни прекрасно знает, — продолжал министр, — что сброд…

Рауль Леже поглаживал колени Марии, из большой гостиной донесся чей-то бас:

— Три бамбука…

— Восточный ветер… — откликнулся другой голос.

— …что сброд, — повторил министр, очевидно потеряв нить мысли.

В будуар вошел новый гость: узкие глаза, желтое лицо, черный сюртук. Министр осекся, Рауль оставил в покое колени Марии. Все посмотрели на незнакомца.

— Я дошел до этой комнаты, и никто меня не остановил, — сказал он. — Мадам Женни Боргез разрешила мне приехать к ней после спектакля засвидетельствовать свое почтение и выразить свой восторг. Но ее здесь нет, и я удаляюсь…

Никто не проронил ни слова, и незнакомец исчез так же внезапно, как и явился.

— Восточный ветер… — произнес рядом тот же бас.

— Шесть бамбуков… — откликнулся женский голос.

— Совсем помешались на своем маджонге, — потягиваясь, заметила Мария. — Анна-Мария, а где Жанетта и Раймонда? Не дом, а проходной двор… Все заходят, как на мельницу.

— Да здесь и в самом деле мельница, — отозвался Рауль, — а мы все ветер, вращающий эту прекрасную мельницу…

— Девять бамбуков…

— Нужно, — продолжал министр, — взять Женни за руку и сказать ей: «Наша великая Женни, вы просто маленькая, неблагоразумная девочка, вы совершаете опрометчивые поступки, скажем прямо, глупости; ваши друзья, ваши самые верные поклонники тревожатся за вас…»

— Да, кстати, — перебил его Рауль, — сказать вам одно меткое определение верности?

— Нет, — остановила его Мария, — увольте, пожалуйста…

— Вот как? — удивился Рауль. — Ну, что ж…

— …самые верные, — подчеркнул министр и продолжал. — Разрешите нам впредь быть вашими наставниками… Вам незачем примыкать к…

— У нее уже есть духовный наставник, — оборвал его Жако, согревая в своих огромных ладонях рюмку коньяка.

— Кто же это?

— Баскский священник.

Министр удивленно уставился на Жако.

— Девять бамбуков…

— Надоело… все девять да девять, — заметил Рауль. — Анна-Мария, вы не знаете, намерена Женни выйти к нам хоть на минутку?

Ага! Спросил-таки! Вот уже несколько минут он не находит себе места, пьет рюмку за рюмкой и несет всякий вздор.

— Не думаю…

— Разрешите пожелать вам доброй ночи… — Министр собрался уходить. И он, видимо, ждал только Женни.

— Вот кто нами правит, — заметил, глядя вслед уходившему министру писатель, который до сих пор молча потягивал вино. Жако вытащил из кармана программу концерта и углубился в ее изучение. Рауль снова занялся Марией.

Я уже собралась было уходить, когда появились цветы… Корзины и большие букеты, казалось, плыли по воздуху. Потом они остановились и из-за них вынырнули двое мужчин и женщина…

— Это цветы для Женни, — сказала невысокая бледненькая брюнеточка, — куда их деть?

— Добрый вечер, Альварес. — Жако пожал руку одному из мужчин. — Расставьте их пока что по комнате.

Испанская речь и цветы заполонили будуар. Одна из корзин опрокинулась на меня — цветы и влажные листья, благоуханная лавина… Альварес подхватил корзину. Он извинялся, и как горячо!

— Меня зовут Кармен, — сказала брюнеточка, как будто ее могли звать иначе. — Женни спит? Нам хотелось сказать ей, что мы никогда не забудем того, что она для нас сделала… Наша Испания любит Женни… Женни была с нами, когда на улицах Мадрида шли бои… Женни появлялась там, где было всего опаснее… Сейчас, когда нас объявили побежденными, Женни по-прежнему с нами… Мы любим Женни.

Оба испанца стояли рядом с ней… Рауль поднялся, никогда еще я не видела у него такого лица. В дверях толпились незнакомые мне люди, — вероятно, игроки в маджонг.

— За здоровье Женни! — воскликнул Жако.

Я наливала вино. За Женни!

— Вас зовут Анна-Мария? — спросил присевший у моих ног Альварес. — Вы подруга Женни, ее сестра, о которой она нам столько рассказывала? Анна-Мария — девочка с длинными локонами? Кармен, спой в честь Анны-Марии.

В будуар набилось множество народу. Неужели все это игроки в маджонг? Звенящий, как струна гитары, голос Кармен лоскутами черного бархата цеплялся за цветы. Слышит ли что-нибудь Женни за своей плотно обитой дверью? Я незаметно проскользнула к выходу: они, чего доброго, просидят здесь до утра…