Тереза

Уходя, граф имел все основания думать, будто он прощен: ведь он не мог догадаться, что причиной кажущегося спокойствия Терезы было твердое решение без всякого отлагательства осуществить планы отъезда и бегства из дому.

Она откликнулась на газетные объявления, послав письма в Грац, Клагефурт, Брюнн, на всякий случай и в Вену тоже, с просьбой ответить ей до востребования. Ответов не было, только из Вены и Граца пришли письма от посреднических контор, которые прежде всего требовали прислать задаток. Она стала подумывать о том, чтобы уехать на авось, но тут, поначалу даже удивившись, обнаружила, что дома ей стало нравиться больше. Мать держалась с ней приветливо, дом был полная чаша, а от графа Бенкхайма пришло письмо с извинениями — любезное, не лишенное юмора, даже немного трогательное, и при следующем визите он вел себя так безукоризненно, словно пришел в гости не просто в приличный буржуазный дом, а как бы к равным себе по положению. Тем не менее Тереза еще несколько раз откликалась на объявления, в которых требовались няни или воспитательницы, но в общем занималась этим довольно вяло. Что именно ее на самом деле удерживало в Зальцбурге, она не признавалась даже самой себе.

Как-то в вечерних сумерках дождливого дня Тереза стояла под аркой почтамта и читала только что полученный ответ от одной дамы из Вены, когда вдруг услышала за спиной голос: «Добрый вечер, фройляйн». Она тотчас узнала этот голос. Радостная дрожь пробежала по ее телу, и, не сказав ни слова, даже не помыслив его, она почувствовала всем своим существом: наконец-то!

Медленно обернувшись, она улыбнулась лейтенанту так, словно давно ждала его, и лишь потом спохватилась, что лучше бы ей было не улыбаться так откровенно…

— Да, это я, — просто сказал лейтенант, взял руку Терезы и поцеловал ее несколько раз. — Я вернулся час назад, и первое человеческое существо, попавшееся мне навстречу, — были вы, фройляйн Тереза. Это ли не знак судьбы… — И он удержал ее руку в своей.

— Значит, маневры закончились? — спросила Тереза. — Однако как быстро летит время.

— Я там проторчал целую вечность, — ответил лейтенант. — А вы и не заметили?

— В самом деле не заметила, прошло никак не более восьми дней.

— Двадцать один день и двадцать одна ночь, и каждую из них я мечтал о вас. Впрочем, днем тоже. Хотите расскажу?

— Я не любопытна.

— Зато я — в высшей степени. И потому готов жизнь отдать за то, чтобы узнать, что написано в том письмеце, которое вы получили на почте.

Тереза скомкала письмо, которое все еще держала в руке, сунула в карман плаща и лукаво поглядела на лейтенанта.

— Сдается мне, однако, — заметил лейтенант, — тут совсем не подходящее место, чтобы поболтать по душам. Не желает ли милостивая государыня взять под свое крыло бедного, насквозь промокшего лейтенанта?

Без лишних слов он забрал у нее зонтик, раскрыл его над ними обоими, взял ее под руку, вышел вместе с ней под струи ливня и на ходу начал рассказывать. Он говорил о том, как было на маневрах, о лагерной жизни под открытым небом на высоте трех тысяч метров, о грозе, застигнувшей их на одной из вершин Доломитовых Альп, о захвате в плен вражеского патруля, — само собой разумеется, лейтенант находился в рядах победоносной армии. А они с Терезой тем временем все шли и шли по пустынным, плохо освещенным улицам, пока не остановились в каком-то узком переулке перед старым домом, где он ей предложил — опять таким тоном, словно в этом не было ничего особенного, — дабы, промокнув, не заболеть, выпить у него чашечку чаю с ромом. Но тут она опомнилась. За кого он ее, в сущности, принимает? И не сошел ли он окончательно с ума? А когда он приобнял ее за плечи, как бы собираясь увлечь за собой, она обрезала его: уж не желает ли он раз и навсегда испортить с ней отношения?

Тогда он ее отпустил и заверил, что конечно же знает, более того, тотчас заметил, что она — совершенно особенное создание. И с того дня, когда ее увидел, он уже не мог думать больше ни о каком другом существе женского пола, да что там, даже смотреть ни на кого не мог. И, рискуя выставить себя в смешном свете, заявил, что будет ежевечерне ровно в семь часов стоять здесь у входной двери и ждать. Ждать, пока она не явится, даже если ему придется так простоять десять лет. Да, он готов поклясться в этом своей офицерской честью. И где бы они ни повстречались в городе, он пройдет мимо, вежливо поздоровавшись, но не заговорит с нею, разве что она сама знаком даст ему понять, что разрешает. И все равно он будет стоять у этой двери — на всякий случай ей следует запомнить номер дома: семьдесят семь. Каждый вечер, ровно в семь. Ведь делать-то ему больше нечего. На приятелей — среди них есть и очень приятные парни — ему плевать. Подружки у него нет — о, уже давно нет, добавил он в ответ на недоверчивую улыбку Терезы. И если она не явится в семь часов, то он вернется в свою комнату, там, наверху, на третьем этаже, — он живет один-одинешенек у хозяйки, старой женщины, к тому же глухой, — и там, в своей уютной комнате, будет пить чай, есть бутерброды и курить сигареты — и все же надеяться — до следующего вечера.

— Вот-вот, надейтесь — вплоть до Страшного Суда! — воскликнула Тереза слишком звонко, а так как в эту минуту на башенных часах пробило одиннадцать, она повернулась и поспешно удалилась, даже не пожав ему руки.

Однако на следующий вечер ровно в семь она прошмыгнула мимо двери его дома. Он стоял на лестничной площадке и курил сигарету, держа фуражку в руке, как в тот день, когда она впервые увидела его, и желтые обшлага его мундира так сияли, словно не было на свете краски, красивее желтой. И его глаза, его лицо тоже сияли. Прошептал ли он ее имя или нет? Она не знала. Во всяком случае, она кивнула, вошла в дверь и, прижавшись к его локтю, вместе с ним поднялась по узкой винтовой каменной лестнице и подошла к широкой темно-коричневой деревянной двери, которая была лишь прикрыта, но за ними, словно по волшебству, сама собой бесшумно замкнулась.

Они держали свое счастье в секрете. Никто в городе не знал, что Тереза каждый вечер проскальзывала по полутемной лестнице в жилище лейтенанта, никто не видел, как она несколько часов спустя выходила из его дома. А если и видел, то не узнавал из-за густой вуали. Мать, с головой погрузившаяся в свое сочинительство, тоже ничего не замечала или не хотела замечать. Госпожа Фабиани получила предложение от одного крупного немецкого журнала написать для него роман, о чем с гордостью и удовлетворением сообщила Терезе, и теперь сидела, запершись целыми днями, и до глубокой ночи все писала и писала, не отрываясь. Забота об их скромном хозяйстве, опять пришедшем в некоторое запустение, лежала на одной Терезе. Однако и мать и дочь теперь придавали удовлетворению физиологических потребностей еще меньше значения, чем обычно.

Тем временем от Альфреда продолжали ежедневно приходить письма, полные нежности и страсти, на которые Тереза в свою очередь отвечала намного нежнее и более страстно, чем раньше. При этом она не считала себя лгуньей, потому что любила Альфреда ничуть не меньше, а временами ей казалось, что даже больше, чем в ту пору, когда он был рядом. Слова, которыми они обменивались в письмах, до такой степени не имели никакого отношения к тем чувствам, которые Тереза действительно испытывала, что она отнюдь не ощущала себя виноватой ни перед первым, ни перед вторым возлюбленным.

В остальном Тереза вовсе не теряла времени даром и, помня о своих планах на будущее, продолжала заниматься французским и английским, а также совершенствовалась в игре на фортепиано. Вечерами она частенько ходила в театр — билеты ей обычно покупал Макс, — чаще всего в обществе матери, которую не интересовало, откуда она брала эти билеты. В такие вечера Макс занимал свое место в первом ряду кресел и, согласно заключенному между ними уговору, даже не здоровался с Терезой, сидевшей вместе с матерью дальше от сцены. Лишь иногда он с улыбкой бросал на нее озорной взгляд из-под полуприкрытых век, и она знала, что эта улыбка означала напоминание о прошлом вечере или предвосхищение следующего.