Летные дневники, часть 5

        А югославов сгубила АТИС. Если бы диспетчер лишний раз уточнил установку давления на эшелоне перехода… да по АТИС не положено. А тут уклонились в сторону Госграницы, в горах, задергались, вот и зевнули. А ведь заходили в абсолютном одиночестве. Непрофессионализм.

           29.12. В печати поднимаются вопросы. Какой у нас социализм, и социализм ли? Правы ли Маркс и Ленин, так ли уж безоговорочно? Куда-то пропало словечко ревизионизм. Нерушим ли наш Союз, и Союз ли он? Есть ли у нас классы, и является ли классом каста управляющих? И управляемых?

        Не поднимается лишь вопрос, нужна ли многопартийная система. Этот вопрос задавлен.

        Андрей Д. положил свой партбилет.

        Репин снялся с учета и попросил не волноваться о дальнейшей постановке на учет: «я вас 28 лет кормил…»

         Торгаши устраивают саботаж. Где-то зажали стиральный порошок, где-то мыло, где-то колготки, повсеместно – бензин. Поистине, ведомства всесильны. В чем сила партии?

         Репин устроился в таксистский кооператив, работает 10 дней в месяц, когда вздумается, имеет 800 р. в месяц, платит пай 60 р., никаких проблем, посмеивается, отъелся. Говорит: вот ты сейчас летишь в Норильск, за 25 рэ. Пока ты доедешь в аэропорт и сядешь за штурвал, у меня эти 25 рэ будут уже в кармане, машина в гараже, а тебе ночь не спать, и еще, может, в Игарке намерзнешься, голодный.

         Он – знает…

         Действительно, где же справедливость?

         То ли десяток пассажиров по городу, то ли 18 тонн загрузки: полторы сотни людей, багаж, тонны три почты, за 1500 км, да столько же обратно. И заход по минимуму погоды, на скользкую полосу, с боковым ветром…

         Чего плачешь? Не нравится – решай.

         При капитализме я свое получил бы сполна. А здесь порядок такой, что меня бессовестно, нагло эксплуатируют и обирают.

         Справедливости еще хочется. Еще пока.

              3.01.1989 г.  Итоги 1988 года. Основные факторы, повлиявшие на мои взгляды, таковы. Болезнь, новое положение о летных пенсиях, явное, зримое ощущение того, что во внутренней политике шуму много, шерсти мало.

        Болезнь и связанные с нею переживания показали, что здоровье мое уже на пределе, и надо, надо, надо! думать о ближайшем будущем.

        Пенсия добавила понимание того, что путь открыт, с голоду не помру, и что моя летная песенка спета.

        Третий фактор окончательно открыл мне глаза на мир, в котором я живу. Последние иллюзии развеялись. У меня ни во что веры нет. Надо принимать жизнь как есть и думать только о себе.

        Как же долетать до своего срока? Без эмоций. Дотерпеть. На остатках нервов. Что бы ни случилось в полете – я жизнь свою уже прожил. Делать свое дело честно, но без переживаний. Мастерства мне хватает, выкручусь, но стимула уже нет. Если я раньше переживал, что сел там не по оси, либо перелет, либо перегрузка… теперь это не имеет значения. Поддерживать себя на уровне не требует особых усилий, а шлифовать себя я уже отшлифовал.

        Я смотрю: срок дал себе полтора года – вроде много, а уже январь идет. Пройду комиссию; февраль, март, отпуск, май; лето отмучаюсь – и останется одна зима. Уже лето 90 года летать не буду, а буду впервые в жизни отдыхать. И будет мне сорок шесть лет.

         Леша думает дотянуть до годовой комиссии в марте. Ну, если не спишут, то еще год.

         Валера в феврале проходит. Зрение у него ухудшается, а врач, что его пропускала, перевелась в другое место. Как-то еще сложатся у него отношения с новым доктором? Он готов уйти уже сейчас. Но… может, еще год.

         Ну, Витя со своей язвой пролетает еще лет десять.

         Итак, реально предположить, что эти полтора года экипаж мой, слетанный, пролетает со мной. Это очень хорошо.

         Вот такой 1988-й год.

         Относительно Аэрофлота я давно утратил иллюзии. Это зверь прожорливый и беспощадный. Он меняться, перестраиваться, отказываться от своих догм не намерен. Все мы в нем заражены бюрократизмом до мозга костей.

         Х., снятый с начальника управления, летает командиром методической эскадрильи в УТО. Должность для провинившихся широкопогонников. 

         Летят они с Ф. на Ил-76 в Мары, оттуда планируются в Норильск, с дозаправкой в Семипалатинске. Садиться там из-за дозаправки неохота. Заливают в Марах топлива под пробки и с превышением взлетного веса на несколько тонн пытаются взлететь. А кто не бывал в Мары, тот не видал жары. Полосы явно не хватает для этого эксперимента: едва оторвавшись с последних плит, сносят колесами ограждение, антенну наземного локатора, ломают шасси, распарывают себе брюхо, – но таки взлетают и молча уходят, не доложив, что шасси повреждены и не убираются, что самолет не лезет вверх из-за превышения веса; докладывают что на выходе из зоны у них высота 3600, когда она едва 1800…

         Пришлось-таки садиться в Семипалатинске, но уже вынужденно: ну никак не летел самолет, едва держался в воздухе…

         Меня бы за одну только мысль об одном только из перечисленных нарушений… да уже б и косточки сгнили. Я – шерсть.

         О «подвиге» Х. газета «Красноярский рабочий» – орган нашего продажного крайкома большевиков – пишет героическую поэму в прозе: герой, спас машину, в труднейшей, непредсказуемой ситуации… Мастер… Заслуженный Пилот…

         И Х. вновь выставляет свою кандидатуру на выборы начальника Красноярского управления ГА.

         Убытку на миллион рублей, а он – герой.

         Правда, через три месяца в аэрофлотской «Гальюнер Цайтунг» статья на весь разворот, где Х. воздается, раскрываются все его нарушения.

         В царской армии в такой ситуации подавали в отставку. Стрелялись. Х. же, как старший летчик в УТО, выписывает себе командировку и едет членом комиссии –  расследовать свою собственную предпосылку к летному происшествию.  

         Нет, ребята. Аэрофлот не изменить. Да и страну, пожалуй, тоже. И сказочками о правовом государстве, декларативными законами меня не убедишь, что я – хозяин. Хозяин кто-то другой, а я – шерсть.

            5.01. Кончился срок пилотского свидетельства. Я не тороплюсь на комиссию: завтра выпишут из хирургии Надю, побудем хоть пару дней вдвоем, а потом не спеша, числа с 10-го, лягу на чердак (в стационар) на обследование и комиссию.

            9.01. Побыли два дня; стало Наде хуже, отвез обратно, и, наверно, уже режут. Седьмой раз… Жалко ее до слез, да что сделаешь. Дурацкое ощущение бессилия и зависимости от чьей-то непреодолимой воли. Была бы вера, молился бы за нее, а так – стараюсь отвлечься, хоть дневником, хоть стиркой, хоть каким делом.

         Мысли не соберешь в кучу, сижу верхом на телефоне, но тут Горбачев подкинул очередную речь, пытаюсь ее осмыслить. Речь о том, что партия сама себя способна контролировать. Что народ увидит, народ подправит, народ не обманешь…

          Это чистейшая демагогия. Нет, только вторая, оппозиционная партия увидит и быстро отреагирует: она в борьбе за власть будет чутко держать руку на пульсе.

          В конце концов, в моей работе вообще никакая партия не нужна. Никогда не поверю, чтобы тот партком, жуя, оказывал хоть какое мизерное влияние на мою работу.  Да, расстановка кадров… Но кадры представляем на утверждение жующим мы, летчики, мы их знаем лучше, чем жующий партком.

         Никогда не прощу им ту «малину» в ресторане.

         В «Известиях» снова долбают нашу аэрофлотскую мафию: ворье, знакомые фамилии, дружки нашего Х. Они жрут там друг друга, а Горбачев ждет от них перестройки. А я не жду.