Солдат всегда солдат. Хроника страсти

С какой стати? — спросите вы. А с той, что он был поэтом, поэзия же — часть культуры, а мне надлежало направлять внимание Флоренс к возвышенным предметам. Хотя, опять же, в его истории столько смешного, а смеяться моей милочке было нельзя. Еще в ней про любовь, а как раз о любви Флоренс думать было запрещено. Помните саму легенду? Хозяйкой «Башни» Ла Тур была некая Бланш, в отместку прозванная La Louve — Волчицей. И трубадур Пэр Ведаль оказывал La Louve всяческие знаки внимания. Она же его просто не замечала. И вот однажды, стараясь смягчить ее сердце, — на какие только ухищрения не пускаются влюбленные! — он переоделся в волчью шкуру и отправился на Черную гору. Тамошние пастухи, приняв его за волка, натравили на него собак, изодрали в клочья шкуру, побили палками. Тело доставили обратно в замок. Но жестокую даму эта печальная картина вовсе не тронула. Насилу Пэра выходили, и муж La Louve всерьез отчитал свою благоверную. (Ведаль ведь был великий поэт, а великие поэты требуют к себе внимания.)

Тогда Пэр Ведаль возьми да и объяви себя императором иерусалимским или какой-то другой важной персоной. В общем, это означало, что отныне муж гордячки должен был кланяться ему и целовать ноги, хотя сама красавица наотрез отказалась воздать ему какие-либо почести. Что делает Пэр? Он садится в лодку, вместе с четырьмя спутниками, и отправляется за святыми мощами. В пути они натыкаются на риф, лодка вдребезги, и несчастному мужу приходится вновь вызволять Пэра из беды, снарядив за немалые деньги спасательную экспедицию. Вернувшись, Пэр падает в постель своей госпожи, а муж — заметьте, настоящий лев на поле брани, — стоя рядом, что-то лепечет о дани великому поэту. Хотя, сказать по правде, я думаю, что настоящей хищницей, волчицей в прямом смысле слова, была La Louve. Вот такая история. Занимательно, правда?

Вы б ни за что не догадались, какие чудные и старомодные у Флоренс родственники — барышни Хелбёрд и дядя Джон. Особенно дядя — душка необыкновенный! Сухощавый, благородного вида и тоже, представьте себе, сердечник, — Флоренс во многом повторила его жизненный путь. Жил он не в Стэмфорде, а в Уотербери [25]— знаете часы фирмы Уотербери? У него была там своя фабрика. Трудно сказать, какая именно, поскольку чисто по-американски они все время меняли профиль производства, переключались с одного товара на другой. Скажем, в течение девяти месяцев они производят костяные пуговицы. Потом вдруг — бац! — начинают выпускать латунные пуговицы для ливрей извозчиков. Потом ни с того ни с сего решают попробовать себя на поприще рельефных жестяных крышек для конфетных коробок. А все оттого, что самому бедному старому джентльмену вообще не хотелось ничем заниматься — с его-то слабеньким сердечком! Ему хотелось одного — удалиться на покой. И он действительно оставил дела, когда ему стукнуло семьдесят. Но тут случилась другая беда — городская детвора взялась донимать его: едва завидят его мальчишки, начинают показывать пальцем и дразнить: «Смотрите, — главный лентяй Уотербери! Главный лентяй Уотербери!» Он и сбежал от них в кругосветное путешествие. Вместе с ним вокруг света отправились Флоренс и молодой человек по имени Джимми. Как мне потом рассказывала Флоренс, обязанностью Джимми было отвлекать мистера Хелбёрда от волнующих тем. Например, политических. Старик, оказывается, был пылким демократом, и это в те времена, когда можно было объехать целый свет и никого, кроме республиканцев, не встретить. Как бы ни было, кругосветное путешествие они совершили.

По опыту знаю, что нет лучшего способа описать человека, чем рассказать про него какую-нибудь забавную историю. А дать вам верное представление о старике очень важно — ведь именно под его влиянием сложился характер моей бедной дорогой супруги.

Так вот, отправляясь из Сан-Франциско в Южные моря, старый мистер Хелбёрд заявил, что собирается взять в дорогу какие-нибудь простенькие подарки для попутчиков. И он не нашел ничего лучше, чем закупить для этой цели апельсины — огромные прохладные шары («Калифорния — апельсиновый рай!») — и удобные шезлонги. Сколько именно ящиков апельсинов было закуплено, я точно не знаю, но полдюжины шезлонгов, упакованных в специальный чехол, который он держал под замком у себя в каюте, на борт погрузили. Да, думаю, не меньше чем полтрюма было апельсинов.

Теперь представьте, каждому пассажиру их маленькой флотилии, состоявшей из нескольких пароходов, — каждому! — он каждое утро преподносил по апельсину, даже если его связывало с этим человеком лишь шапочное знакомство. И ему этого запаса хватило, чтоб обогнуть могучий земной шар, опоясав его, точно яркой оранжевой лентой, ожерельем из подаренных апельсинов! Даже уже находясь почти у цели своего путешествия, у Норт-Кейп, он вдруг заметил на горизонте маяк — как он его высмотрел, с его-то слабым зрением, непонятно. «Вот так так, — подумал он про себя, — эти люди, наверное, очень одиноки. Отвезу-ка я им немного апельсинов». Сказано — сделано. Он велел спустить на воду шлюпку, погрузить в нее фрукты, сел в шлюпку сам, и гребцы отвезли его к маяку, видневшемуся на горизонте. А шезлонгами он давал пользоваться всем дамам без исключения — приятельницам, новым знакомым, уставшим, больным, — всем, с кем встречался на палубе. Вот так, вопреки своему слабому сердцу и благодаря не отходившей от него ни на шаг племяннице, он и совершил свое кругосветное турне…

Вообще-то на сердце он не жаловался. Вроде нет ничего, и не болит. Только после того, как его сердце, по завещанию, было помещено на благо развития науки в лабораторию в Уотербери, мы узнали о том, что сердечная мышца у него была в полном порядке — это выяснилось уже после его смерти, а умер он в возрасте восьмидесяти четырех лет, за пять дней до бедняжки Флоренс, от бронхита. Как у всех стариков, сердечко у него, конечно, пошаливало — барахлило, как говорят, — в общем, давало о себе знать, и этих симптомов было достаточно, чтобы доктора уверовали в слабое сердце дяди Джона. На самом деле причиной всему, как оказалось, было аномальное строение легких. Впрочем, я совсем не разбираюсь в медицине.

После смерти его денежки перешли ко мне — Флоренс ведь пережила его всего на пять дней. Для меня это наследство — лишняя обуза. Сразу после похорон Флоренс мне пришлось отправиться в Уотербери — там у нашего бедного дорогого дядюшки скопилось много пожертвований для благотворительных фондов, и каждому нужно было назначить попечителя. Я не мог допустить, чтобы дела эти пошли плохо.

В общем, пришлось похлопотать. И надо же — только-только мне удалось все более или менее устроить, получаю от Эшбернама телеграмму необыкновенного содержания: умоляет меня срочно вернуться — мол, надо «поговорить». А следом другую — от Леоноры: «Да, приезжайте, прошу Вас. Нужна Ваша помощь». Получается, когда он посылал телеграмму, жена об этом не знала — он рассказал ей уже после. Действительно, как я потом выяснил, так и было, только вот сказал Эдвард о телеграмме не Леоноре, а девочке, а та передала жене. Однако я примчался на их зов слишком поздно — помочь ничем уже было нельзя, да и какая тут помощь? Вот когда я впервые понял, что это такое — жить в Англии. Чувство поразительное. Оно заставило забыть обо всем остальном. Как сейчас вижу гладкую блестящую спину гончей, что бежит рядом с Эдвардом; с каким достоинством поднимает она лапы, как лоснится ее шкура. А как тихо кругом! И это розовощекое лицо! И прекрасный роскошный старинный дом.

Он всего в двух шагах от Брэншоу-Телеграф, куда я, помню, примчался прямо из Нью-Фореста. Да, скажу я вам, разительный контраст с Уотербери — пустынным, затерянным высоко в горах, богом забытым местом. Почему-то мне пришло в голову — помните, я говорил, Тедди Эшбернам телеграфировал мне: «Срочно возвращайтесь — надо поговорить», — в таком месте, с такими людьми не может случиться ничего плохого! Понимаете, атмосфера не та. Стоит себе представить: в дверях стоит Леонора — она свежа, прекрасна, улыбается, русые волосы спадают красивыми кольцами. Из-за спины выглядывает свита — дворецкий, привратник, служанка. Она роняет всего одну фразу: «Как чудесно, что вы приехали», — точно я не полмира обогнул, спеша по зову двух срочных телеграмм, а заехал на ланч из соседнего городка, что в десяти милях отсюда.