Шесть записок о быстротечной жизни

Юнь быстро повернула ко мне голову и встала:

— И правда, я ведь собиралась лечь, да вот открыла эту книгу и невольно увлеклась, забыв об усталости. Сколько раз доводилось слышать о «Западном флигеле» [17], поистине это сочинение гения, вот только стиль суховат.

Я рассмеялся:

— Только у талантливого писателя стиль может быть суховат.

Я велел служанке уйти и прикрыть за собою дверь. А сам сел подле Юнь, и мы начали весело болтать, будто старые друзья, нечаянно встретившиеся после разлуки. В шутку я запустил ей за пазуху руку и почувствовал, как Юнь затрепетала. Я наклонился и шепнул ей на ухо:

— Отчего это у вас так стучит сердце, сестрица?

Юнь взглянула на меня и чуть улыбнулась, я почувствовал, что нить чувства связала нас и всколыхнула души.

Мы вошли под полог обнявшись, не ведая, что день уже настал.

Став женой, Юнь поначалу была до чрезвычайности молчалива, она никогда не гневалась, говорила всегда с улыбкой. Со старшими Юнь была почтительна, с теми, кто ниже ее по положению, ровна; преисполненная чинности, она ни в чем не допускала промаха. Едва в окне забрезжит свет, она подымалась, быстро накидывала платье, словно бы ее кто торопил. Однажды я шутливо заметил:

— Уж не боишься ли ты, что, застав нас в постели, люди будут смеяться, как в тот раз, когда я ел чжоу?

Юнь ответила:

— Однажды я припрятала для вас чжоу и тем дала повод для разговоров, но сейчас не насмешек страшусь, опасаюсь, что ваши родители подумают, будто невестка ленива.

Мне хотелось, чтоб утром подольше она повалялась в постели, но я восторгался нравственной твердостью Юнь, и подымался одновременно с ней. Однажды мы дотронулись друг до друга висками, и я почувствовал, как мы близки друг другу — словно предмет и тень, невозможно подобрать слова, которые выразили бы силу моего чувства и влечения.

Быстро проходят радости, в мгновение ока минул месяц. Мой отец тогда служил в управе в Куйцзи [18], он пристроил меня в ученики к господину Чжао Шэн-чжаю из Улиня [19]. Вскоре за мной прислали нарочного, и я уехал. Наставник был человеком строгим, поощрял к добру, и то, что нынче я умею держать кисть — его заслуга.

Для завершения свадебного обряда я ненадолго вернулся домой. Было условлено, что после я возвращусь к наставнику. Наступил день отъезда, и меня охватило волнение — боялся, что на виду у всех Юнь не выдержит и зальется слезами. Но, к моему удивлению, Юнь, напротив, утешала и подбадривала меня, она собрала мои вещи и только вечером я заметил, что она и внешне, и по состоянию духа совсем не такая, как обычно. При расставании она мне шепнула:

— Некому будет присматривать за тобой, береги себя.

Я сел в лодку [20], и мы поплыли, то как раз была пора, когда слива и персик соперничали в пышности цветения. Я же был в отчаянии, словно потерявшая стаю птица, — и небо, и земля утратили для меня свою красоту. Не успел я прибыть к отцу, как он тотчас отправился по реке в восточные области.

Так прожил я три луны, мне же казалось, что минули годы. Я отправил Юнь два письма, но получил один ответ, наполовину состоявший из наставлений, заканчивалось письмо общими словами; в душе я был недоволен. Всякий раз, когда во дворе ветер шелестел в бамбуке или луна подымалась над бананом у окна, меня охватывали мысли о Юнь и я погружался в мир мечтаний.

Учитель догадался о моем состоянии и тотчас написал отцу, а затем дал мне задание из десяти тем и на время отослал домой — я был счастлив, как солдат пограничного гарнизона, отпущенный, наконец, на волю. Я нанял лодку, и четверть часа показались мне годом. Прибыв домой, я сперва зашел к матери справиться о ее здоровье, а потом уже к себе. Юнь поднялась мне навстречу, мы взяли друг друга за руки и не проронили ни слова. Мы будто погрузились в сон: наши души улетели и рассеялись словно дым и туман. Когда я очнулся, у меня звенело в ушах, я не сразу сообразил, где я.

В шестую луну даже в помещении стоит удушливая жара. К счастью, мы поселились в Жилище обожания лотосов, как раз подле западной стены Цанланского павильона. Стропила нашего дома соприкасались со стволом старого дерева, своей густой тенью оно закрывало наше окно и окрашивало лица в зеленый цвет. Посередине мостика, что был переброшен через поток, возвышалась терраса, которая называлась «Как я захочу» — намек на известное изречение: «Когда чиста цанланская вода, я мою в ней кисти шляпы, когда грязна — мою ноги» [21].

На другом берегу потока обычно много гуляющих, вот это место мой отец и избрал для пирушек. Испросив разрешение у моей матери, я взял сюда Юнь, чтобы здесь провести вместе лето. Из-за летней жары она забросила свои вышивки, и целыми днями мы читали и говорили о древнем, рассуждали о луне или цветах. Иногда, хотя Юнь не любила вина, я затевал игру, когда провинившийся пьет штрафную чарку. Вряд ли человеку вообще доступно большее ощущение раскованности, чем мне в те дни. Как-то Юнь спросила меня:

— Кого можно считать величайшими мастерами древней словесности?

Я ответил:

— «Планы Сражающихся царств» [22] и главы «Чжуан-цзы» [23] выделяются зрелостью духа, Куан Хэн [24] и Лю Сян [25] прославились изяществом стиля. Обширной учености следует учиться у Сыма Цяня [26] и Бань Гу [27], могучей мысли и остроте ее высказывания — у Хань Юя [28] и Лю Цзун-юаня [29]. Оуян Сю [30] замечателен раскованностью, а все трое Су [31] превосходно владели красноречием, кроме того, есть еще памфлеты Цзя И [32] и Дун Чжун-шу [33], есть сочинения, украшенные, как у Юй Синя и Сюй Лина [34], или послания государю Лу Чжи [35]. Невозможно исчислить всех, чьи творения незаурядны, но постижение истинного смысла сочинения всегда заключено в читателе — его сердце и уме.

Древняя словесность исполнена высоких мыслей и гордого духа, — сказала Юнь, — женщине трудно постичь этот мир. Например, я могу понять только стихи.

Я спросил ее:

С танского времени стихи входили в экзаменационные программы [36], а Ли Бо и Ду Фу [37] считались мастерами поэзии. Кто же из них тебе нравится больше?

Стихи Ду Фу словно выкованы из металла, в них ритм редкой чистоты, а поэзия Ли Бо — это река Сяо, что выплескивает свой несдержанный порыв; я предпочитаю живость поэзии Ли Бо строгой мерности стиха Ду Фу.

Я заметил ей:

— Но ведь Ду Фу — великое поэтическое достижение, тот, кто учится поэзии, учится именно у Ду Фу, почему же ты предпочитаешь Ли Бо?

— Действительно, Ду Фу превзошел всех поэтов, в мелодии, в словах и мыслях его стихов видна опытная рука. Поэзия Ли Бо — воздушная и легкая, как бессмертные с горы Гушэшань, в ней прелесть льющегося потока и опадающих лепестков, его стихи нравятся всем. Не хочу сказать, что Ду Фу плох, а Ли Бо хорош, но Ду Фу все же нравится мне меньше, чем Ли Бо.