Ключи от царства

Может быть, это было к лучшему, что она подготавливала их…

Утром всех четверых вывели во двор, где собралось все население Доуэнлая. В ожидании предстоящего зрелища все тихонько гудели и жужжали. Руки пленников связали за спиной, между ними просунули бамбуковые палки.

Затем два солдата ухватились за концы каждой жерди и заставили узников прошествовать процессией шесть раз вокруг двора, они быстро сужали круги и подвели их к изрешеченному пулями фасаду дома, где сидел Вай.

Мучительно страдая от боли в сломанной ноге, отец Чисхолм в течение всей этой глупой и унизительной церемонии чувствовал глубокое уныние, граничащее с отчаянием, оттого что создания Божий так беззаботно устраивают себе празднество из слез и крови других, подобных себе Божиих созданий. Он вынужден был подавлять тихий голос, твердящий ему, что Бог никогда не мог сотворить таких людей… что Бог не существует…

Отец Чисхолм видел, что у нескольких солдат были в руках винтовки и надеялся на скорый конец. Но после некоторой паузы по знаку Вая их повернули кругом и протащили лицом вниз, схватив с четырех сторон за руки и за ноги [63], по крутой дорожке мимо вытащенных на узкую полосу гальки сампанов, к реке. Здесь, на глазах у перекочевавшей сюда толпы, их проволокли через отмель и привязали каждого веревкой к колу, погруженному в воду на пять футов. Избавление от угрозы быстрой расправы было так неожиданно, контраст с отвратительной грязью их пещеры так резок, что они не могли не почувствовать облегчения. Соприкосновение с водой восстановило их силы. Река была холодна от горных ручьев и чиста, как кристалл. Нога священника перестала болеть. Миссис Фиске слабо улыбнулась. Ее мужество было поистине душераздирающе. Она выговорила с трудом:

— По крайней мере, мы омоемся от грязи.

Но через полчаса они начали чувствовать себя иначе. Отец Чисхолм не решался взглянуть на своих товарищей. Вода, поначалу так освежавшая их, становилась все холоднее и холоднее. Она перестала нежно убаюкивать и погружать в приятное оцепенение, — теперь она безжалостно сжимала их тела и ноги своими ледяными тисками. Каждый удар сердца, с усилием проталкивающий кровь через застывшие артерии, каждое биение пульса причиняло сильнейшую боль. Голова, к которой прилила кровь, казалось, плавает отделенная от туловища и погружается в красноватый туман. Сознание священника мутилось, но он все еще силился понять, почему их подвергают этой пытке. Он смутно припоминал, что она была введена тираном Чангом и называлась "испытанием водой" — садизм, поощряемый традицией. Это наказание вполне соответствовало целям Вая, так как вероятно, он выражал таким способом свою медленно умирающую надежду на уплату выкупа.

Фрэнсис подавил стон. Если это так, то конца их страданиям не видно.

— Это просто удивительно… — стуча зубами, доктор пытался говорить. — Эта боль… это типичнейшее проявление грудной жабы… прерывающееся кровоснабжение по сжатым сосудам. О Господи Иисусе! — он начал ныть. — О Господи Сил! Почему Ты покинул нас? Моя бедная жена… Благодарение Богу, она потеряла сознание. Где я? Агнес… Агнес… — он тоже терял сознание.

Священник с мучительным усилием посмотрел на Джошуа. Его налитые кровью глаза едва различали голову мальчика… Он казался обезглавленным… А голова его походила на голову молодого Иоанна Крестителя, лежащую на большом плоском струящемся блюде. Бедный Джошуа… и бедный Иосиф! Как он будет оплакивать своего первенца. Фрэнсис сказал ласково:

— Сын мой, твое мужество и твоя вера очень порадовали меня.

— Не стоит говорить об этом, учитель.

Наступило молчание. Глубоко тронутый, священник громадным усилием воли поборол овладевающее им оцепенение.

— Я хотел сказать тебе, Джошуа, что, когда мы вернемся в миссию, ты получишь чалого пони.

— Учитель думает, что мы когда-нибудь вернемся в миссию?

— Если мы не вернемся туда, Джошуа, то добрый Бог даст тебе пони еще лучше, чтобы ты катался на нем на небесах.

Они снова замолчали. Потом Джошуа сказал чуть слышно:

— Я думаю, отец, что я, пожалуй, предпочел бы того маленького пони в миссии.

Громадные волны нахлынули на Фрэнсиса, оглушили его, погрузили в темноту…

Когда священник снова пришел в себя, они все опять были в пещере, поваленные друг на друга в одну мокрую груду. Он пролежал так с минуту, собираясь с мыслями, и услышал Фиске, который говорил с женой ворчливо-жалобным тоном, ставшим теперь для него обычным:

— По крайней мере, мы теперь вылезли из этой ужасной реки.

— Да, Уилбур, милый, мы вылезли из нее. Но если я правильно понимаю этого негодяя, то завтра мы снова будем в ней, — она говорила совершенно обыденным деловым тоном, словно обсуждала меню обеда. — Не будем обманывать себя, дорогой мой. Если мы все еще живы, то это только потому, что он хочет убить нас как можно мучительнее.

— И ты не… ты не боишься, Агнес?

— Ничуть. И ты тоже не должен бояться. Ты должен показать этим бедным язычникам и отцу тоже… как умирают добрые христиане из Новой Англии.

— Агнес… дорогая моя… ты мужественная женщина.

Священнику казалось, что он чувствует, как ее рука сжала руку мужа. Он был потрясен. Страстная жалость к товарищам, огромное беспокойство за этих трех людей, таких различных, но таких дорогих ему, охватили его. Неужели не было никакого выхода? Никакой возможности бежать? Отец Чисхолм напряженно думал, стиснув зубы, прижавшись лбом к земле. Часом позднее, когда в пещеру вошла женщина с блюдом риса, он встал между ней и дверью.

— Анна! Нет, не отрицай, что ты Анна! Неужели в тебе нет ни капли благодарности за все, что для тебя делали в миссии? Нет…

Она попыталась протиснуться мимо него.

— Я не пропущу тебя, пока ты не выслушаешь меня. Ты все еще дитя Божие. Ты не можешь смотреть на то, как нас будут медленно убивать. Я приказываю тебе именем Бога помочь нам.

— Я ничего не могу сделать.

В темной пещере невозможно было увидеть ее лицо. Но голос ее, хотя и угрюмый, смягчился.

— Ты многое можешь сделать. Оставь запор открытым. Никому не придет в голову обвинить тебя.

— К чему? Всех пони стерегут.

— Нам не нужны пони, Анна.

Искорка интереса сверкнула в ее глазах.

— Если вы уйдете из Доуэнлая пешком, вас поймают на другой же день.

— Мы уйдем на сампане и поплывем вниз по реке.

— Это невозможно, — она отчаянно затрясла головой. — Там слишком большие пороги.

— Лучше утонуть на порогах, чем здесь.

— Какое мне дело до того, где вы утонете! — она заговорила с неожиданной страстью. — И я вовсе не обязана помогать вам.

Вдруг доктор Фиске высунулся из темноты и схватил ее за руку.

— Послушай, Анна. Возьми меня за пальцы и выслушай меня внимательно. Ты должна помочь нам. Понимаешь? Оставь сегодня вечером дверь незапертой.

Наступило молчание.

— Нет, — она заколебалась и медленно отняла руку. — Я не могу сегодня.

— Ты должна.

— Я сделаю это завтра… завтра… завтра…

В ее поведении произошла какая-то странная перемена, появилась какая-то стремительность. Она нагнула голову и ринулась из пещеры. Решетка тяжело стукнула за ней. В яофане воцарилось еще более гнетущее молчание. Никто не верил в то, что женщина сдержит свое слово. И даже, если она намеревалась выполнить свое обещание, то чего оно стоило по сравнению с тем, что принесет им завтрашний день.

— Я совсем болен, — пробормотал Фиске раздраженно, кладя голову на плечо жены. В темноте было слышно, как он выстукивает себе грудь.

— Моя одежда промокла насквозь. Вот послушайте… слышите какой глухой звук… это означает уплотнение легочной доли… О, Господи! А я-то думал, что нет пыток страшнее тех, что были при инквизиции.

Прошла как-то и эта ночь. Утро было холодное и серое. Когда свет просочился в пещеру и двор огласился криками, миссис Фиске выпрямилась. Ее осунувшееся, бледное лицо, над которым все еще возвышался измятый головной убор, приняло выражение крайней решимости.