Критикон

Удивленный таким оборотом дела, поделился некий разумный человек своим недоумением с владычицей своей, с Мудростью, и та ответила:

– Не дивись необычной нашей радости, знай, что подлая сия выходка ущерба нанести нам никак не может, скорее нам она на пользу пойдет. Не опасна она для нас, а благоприятна, большей услуги нам не могли бы оказать. Вот пороки, те отныне будут сокрушены, то-то жмутся, то-то печалятся. С нынешнего дня мы во все углы проникнем, всем миром завладеем.

– Но почему ты в этом уверена? – спросил Любознательный – Сейчас скажу. У вас, у смертных, такой нрав, такая странная тяга к недозволенному, что стоит что-нибудь запретить, оно тотчас становится желанным, люди гибнут, чтобы его заполучить. Хочешь пробудить интерес, наложи только запрет. И это так верно, что к самой уродливой образине, раз она запретна, влекутся с большей страстью, чем к законной жене красавице. Запрети пост – сам Эпикур, сам Гелиогабал уморят себя голодом. Запрети целомудрие – и Венера покинет Кипр, пойдет в весталки. Не унывай, вот теперь-то исчезнут обманы, подвохи, неблагодарность, измены и насилия; закроются театры и притоны, повсюду воцарится порядочность, вернутся добрые времена и люди их достойные, жены будут знать только своих мужей, звание девицы станет почетным; подданные начнут повиноваться своим королям, а короли – достойно править; не будут в столице лгать, а в деревне – роптать; исчезнут развратники, перестанут нарушать шестую заповедь. Да, указ сулит нам великие радости, наконец-то наступит золотой век.

Насколько это было верно, Критило и Андренио вскоре убедились – пока трое супостатов, посягавших на их свободу, спорили, они ускользнули – и вот уже взбираются на гору, к волшебному чертогу Виртелии. На суровом сем пути, о котором им говорили, будто он пустынный, оказалось множество настоящих личностей, спешивших узреть владычицу. Тут были все сословия, возрасты, нации и характеры, были мужчины и женщины, о бедняках говорить нечего, были даже богачи, даже магнаты, что показалось нашим странникам весьма удивительным. Первым, кого они, на свое счастье, встретили, был муж предивный, наделенный свойством излучать свет, когда захочет и сколько надобно, особенно же в непроглядном мраке. И подобно тому, как у дивных морских рыб и земных червей, которым щедрая на выдумки Природа даровала способность светить, свет сей, когда он не нужен, скрыт в их утробе, а как понадобится, они оживляют его и выпускают наружу, – так и этот чудодей хранил в потаеннейших закоулках мозга внутренний свет, великий дар Неба, и всякий раз, как понадобится, испускал из очей и из уст, сего вечного источника всепроясняющего света. Итак, Светоносный, расточая лучи разума, повел странников наших к блаженству по пути истинному. Подъем был весьма тяжел, особенно трудно пришлось вначале. Андренио поддался унынию и вскоре стал жаловаться на усталость, многие тотчас к нему присоединились. Попросил Андренио отложить подъем на другое время.

– Э нет, не выйдет, – молвил Светоносный, – не отважишься теперь, в расцвете лет, потом и вовсе не сможешь.

– Ах, – говорил один юноша, – мы же недавно только пришли в мир, только начали вкушать его радости. Отдадим дань юности, будет еще время для добродетели.

Старик рассуждал по-иному:

– Ох, кабы суровый этот подъем мне достался в цветущей молодости, как смело бы я шагал, как бодро подымался! А теперь и так еле плетусь, для благих дел нет уже сил; где уж тут посты, покаяния; с меня, со всеми моими недугами, довольно, ежели кое-как живу, нет, ночные бдения не для меня.

– Я человек изнеженный, вырос в роскоши. Мне поститься? Да назавтра же меня похоронят! Я швов на камбрейском полотне не переношу [480], мне ли носить власяницу? – говорил дворянин.

Бедняк говорил другое:

– Кто мало ест, тот и так постится; хватит, что тяжелым трудом добываю пропитание для себя и для семьи. А вот богач, тот жрет вволю, так пусть и попостится, пусть милостыню подает, добрые дела творит.

Короче, бремя добродетели каждый на другого спихивал, вчуже оно легче и даже обязательно.

– Нет, от меня никто не увильнет, – говорил светозарный вожатай, – тут только одна дорога. Крепитесь, нас ждут блаженные дни!

И, озаряя лучом света, придавал силы.

То и дело им угрожали страшные звери, на той горе обитавшие. Кругом слышалось рычанье, яростная хула, – у ищущих добра немало врагов: родители, братья, родственники, друзья, все они противники добродетели.

– Брось, да ты с ума спятил, – говорят друзья.

– Хватит молиться, хватит в церковь ходить, пошли прогуляться, комедию смотреть.

– Не отомстишь за оскорбление, – говорит родственник, – мы от тебя отречемся. Ты позоришь наш род. Как? Не исполнять семейного долга?

– Не постись, – говорит мать дочери, – ты и так бледненькая, гляди, уморишь себя вконец.

Так что для добродетели враги заклятые – домашние.

Навстречу странникам вышел лев – гроза для трусов. Андренио попятился, но Лученосный крикнул ему, чтобы взмахнул огненным мечом; увидел могучий зверь пламенеющую сталь и бросился наутек – нередко думаешь, что встретил льва, ан то соты с медом [481].

– Быстро убежал! – заметил Критило.

– Уж такая у этих зверей натура, – отвечал Лученосный, – стоит их обличить, отступают; стоит распознать, исчезают. «Вот я уж точно личность», говорит один, а на деле он – скотина; говорят: «власть», «богатство», а на деле это погибель; ведь ветер суетности чаще в те щели входит, откуда должен бы выходить.

Приблизились к труднейшему проходу, у всех душа в пятки ушла. Сам не свой от страха, Андренио обратился к Лученосному:

– Может, кто другой пройдет тут вместо меня?

– Ты не первый сказал такие слова. Как часто дурные просят добрых, чтобы те препоручили их богу, а сами предают себя дьяволу; пусть за них постятся, а им жрать да напиваться; пусть истязают себя, на досках спят, а им в грязи утех нежиться. Прекрасно ответил одному из таких наш апостол Андалузии [482]: «Сударь мой, коли вместо вас я молюсь, вместо вас я пощусь, то и в рай вместо вас попаду я».

Андренио замедлил шаг. Критило опередил его и, слегка разбежавшись, удачно перепрыгнул. Обернулся он к Андренио и сказал:

– Решайся! На торной дороге и вниз по склону порока препятствия бывают посерьезней.

– Коль сомневаешься, – откликнулся Лученосный, – сам подумай: что сказали бы люди, как поносили бы добродетель, если бы она велела терпеть столько же, сколько терпят от порока! С какой жестокостью порок отнимает у скупого имущество, не дает ни есть, ни пить, ни одеваться, ни пользоваться тем, что приобретено с таким трудом! А что сказал бы человек, будь это закон господен? Да что говорить! Если бы распутнику велели проводить под открытым небом морозную да еще тревожную ночь, и только для того, чтобы услышать несколько глупостей, называемых «милостями», – меж тем как мог бы мирно почивать в своей постели?! Честолюбцу – не ведать ни минуты отдыха, не располагать ни одним часом своей жизни? Мстительному – всегда ходить с грузом оружия и страха? Что сказали бы люди? Вот бы негодовали! Но пока велит прихоть, повинуются беспрекословно.

– Ну же, Андренио, мужайся! – говорил Критило. – Помни, что и тяжкий день на пути добродетели – дивная весна сравнительно со жгучим летом порока.

Протянули Андренио руку и помогли одолеть препятствие.

Напал на них тигр, зверь вдвойне – и нравом и обхожденьем; единственное средство против него – не пугаться, не тревожиться, спокойно ждать: против дикой ярости – невозмутимое спокойствие; против бешенства – выдержка. Критило показал тигру свой стеклянный щит, верное зеркало для любого, и зверь, увидев в нем безобразную свою рожу, сам себя ужаснулся и пустился наутек, стыдясь глупой своей несдержанности. Что до змей – а их было множество, – гадюк, драконов и василисков, – лучшей защитой было отойти в сторону, избегать встречи с ними. Прожорливых волков отпугивали бичами повседневного самообуздания. От пуль и холодного оружия помогал знаменитый волшебный щит из особой стали – чем гибче, тем крепче, – закаленный в небесном огне, непробиваемый, непобедимый; то был, сами разумеете, щит терпения. И вот достигли вершины крутой горы, так высоко очутились, что казалось – они уже в преддверье небес, соседи звезд. Отсюда хорошо виден был – посреди великолепного венца гор – заветный дворец Виртелии, славный приют несказанного счастья. Против ожидания странники не приветствовали его кликами восторга, не склонились в почтительном восхищении – но словно онемели, объятые внезапной печалью, навеянной дивным зрелищем. И причина, вероятно, была в том, что они ожидали увидеть великолепное сооружение из драгоценной яшмы, усыпанное рубинами и изумрудами, всеми цветами играющее, ослепительно искрящееся, с дверями сапфировыми, где гвозди – звезды, а взору предстало здание из пепельно-серого камня, отнюдь не радующего взор, даже с виду довольно унылого.