Умереть в Париже. Избранные произведения

Наверное, ты всё-таки услышала мои мольбы, потому что появилась на свет третьего января, недели на три раньше срока. Уже тогда ты старалась не доставлять забот своей матери. Я даже не особенно мучилась. К вечеру я почувствовала боль, чуть большую, чем обычная боль в желудке, и сообщила об этом медсестре. Она тут же позвала акушерку и позвонила доктору Б. Не прошло и двадцати минут, как он появился в больнице и осмотрел меня, после чего уехал ужинать, наказав акушерке и больничному врачу готовиться к родам, которые, по его мнению, должны были начаться около девяти часов.

— Придётся некоторое время потерпеть. Сообщите Миямуре. Мужайтесь, — говорил он, а я, вцепившись в его руку, дрожала: неужели роды начнутся настолько раньше срока?

Миямура только час назад уехал в Клямар. Телефона там не было, и медсестра хотела было известить его телеграммой, но я её остановила. "По японским обычаям муж не должен находиться в комнате, где рожает жена", — со смехом объяснила я ей, встретив её укоризненный взгляд. Я и в самом деле стеснялась бы Миямуры и не решилась бы при нём стонать. До девяти оставалось ещё два с лишним часа. Мне хотелось принять ванну, она освежила бы меня, но мне не разрешили этого делать, сказав, что у меня может подняться температура. Медсестра всё время требовала, чтобы я как следует поела, но в палату то и дело заходили врач и акушерка, обстановка была напряжённая, поэтому кусок застревал у меня в горле.

Я попросила, чтобы из сумки вынули кимоно, специально приготовленное мной к этому дню, и, стараясь унять нервную дрожь, переоделась, чувствуя себя новобранцем, которого отправляют на фронт. У меня в голове всё время вертелись какие-то страшные истории о неудачных родах, которые я слышала в детстве. Неожиданно я подумала о матери и пожалела, что её нет рядом.

Я была непочтительной дочерью и нечасто вспоминала о матери. С одной стороны, я всегда немного дулась на неё, считая, что она могла бы уделять больше внимания своему родному ребёнку, с другой — привыкла к мысли, что у меня теперь своя семья… Но тогда, вдруг осознав, что мне придётся рожать одной среди иностранцев, я вся сжалась от тревоги, мне до боли остро представились бескрайние морские просторы, отделявшие меня от Японии, и перед глазами всплыло лицо матери. Зная, что меня всё равно здесь никто не поймёт, я стала беззвучно звать: "Мама, мама, мама…"

К тому времени, как снова приехал доктор Б., схватки сделались более сильными и частыми, но боль была вполне терпимой, во всяком случае, ничего похожего на то, что рисовалось в моём воображении, когда я слышала слова "родовые муки", я не испытывала и с удивлением смотрела на профессора, который, облачившись в белый халат, с озабоченным лицом руководил врачом, акушеркой и медсестрой.

Профессор и акушерка, сидя с двух сторон от моего изголовья, подбадривали меня, говоря что-то вроде:

— Мужайтесь, через это проходят почти все женщины.

— Это ведь вовсе не харакири.

Их слова забавляли меня, мне казалось, что вовсе не обязательно так суетиться.

За те две недели, которые я провела в больнице, роды на моём втором этаже происходили трижды, и все три раза роженицы вопили как резаные примерно в течение суток, пока им не удавалось наконец разродиться. Моя младшая сестра Канако после первых родов призналась мне, что мучилась она ужасно, света белого не видела. Вспоминая об этом, я ждала, сжав зубы: вот сейчас, сейчас, и готовилась не ударить в грязь лицом, как бы мне ни было больно — ведь я так упорствовала в своём желании рожать самой. Только с каждым новым приступом боли повторяла про себя: "Мама, мама…"

Потом я узнала, что, заботясь о моём здоровье, профессор Б. в самый решительный момент сделал мне наркоз, и его ласковый голос, говоривший: "Ещё немного потужьтесь, так, хорошо, а теперь вздохните глубже", в какой-то момент превратился для меня в голос матери. Очнувшись, я увидела белого голубя, поднимавшегося от изножья моей кровати. Я протянула к нему руки, но это был уже не голубь, а маленький ангел с крылышками за спиной. Легко порхая над моей головой, он пел нежнейшим голоском. Заворожённо прислушавшись, я вдруг поняла, что он поёт по-французски. У ангела были чёрные глаза и чёрные волосы, приглядевшись, я увидела личико японского младенца. Ангел пел, держа в ручках золотую корону. О чём он поёт? Когда я открывала глаза, силясь проникнуть в смысл его слов, он приближался, пытался надеть корону на мою голову, потом улетал прочь, потом снова приближался, и так несколько раз. Я старалась разобрать слова, ангел — надеть на меня корону. Мне так и не удалось ничего понять, поэтому я стала, подражая ему, просто повторять вслед за ним французские слова песни, и тут ангел наконец увенчал меня короной. Потом он скрылся, и сразу же заиграла прекрасная музыка. Я вся превратилась в слух, мне казалось, что я уже слышала где-то этот оркестр. Вдруг сквозь звуки оркестра до меня донёсся чей-то голос — бас, он пел по-французски:

— Доченька, просыпайся, всё уже позади.

Я поискала вокруг — кто это солирует и где, и наконец, окончательно открыв глаза, увидела доктора Б. Улыбаясь, он постукивал пальцем по моей щеке и говорил:

— Всё кончилось. Нельзя больше спать, ма птит^[72].

Его белоснежная борода шевелилась и казалась мне крылом ангела.

— Нельзя, нельзя. Нельзя спать… — Его голос, настойчиво повторявший эти слова, и показался мне басом, поющим в сопровождении оркестра. Я пыталась открыть глаза, но мои тяжёлые веки сразу же опускались снова. Тут к басу присоединился альт, и они запели дуэтом:

— У вас девочка. Ну же, мадам, взгляните.

Потом мне показалось, что на мою голову снова надели тяжёлую корону, и, открыв глаза, я увидела, что профессор, уже без халата, стоит у моей постели, одна его рука лежит у меня на голове, другой он меряет мне пульс, а рядом стоит сестра, держа на руках какой-то белый свёрток. Это была ты, доченька. Поднеся свёрток, сестра повернула его так, чтобы я могла видеть твоё личико:

— Взгляните, какая прелестная девочка, мадам!

Тут мне показалось, что у меня больше нет тела, осталась одна голова, и я не могла ни смотреть на тебя, ни говорить. Перед глазами расплывалась белым пятном борода профессора, а в голове вертелось: "Родилась, она родилась потому, что я умерла…"

Только на второй день я смогла ощутить радость. В полусне я некоторое время принимала твой плач за голос матери, пытающейся меня разбудить, и бормотала про себя: "Сейчас встаю, сейчас". Потом вдруг открыла глаза и с удивлением увидела, что медсестра на столике рядом меняет тебе пелёнки. Я подумала было, что это мне тоже снится, но в следующий миг она подошла к окну и со словами: "Проснулись? Вы хорошо спали, уже девятый час", — отдёрнула занавески. В комнату проникли неяркие лучи зимнего солнца, и я поняла, что это не сон, а явь.

— Ну вот я и закончила утренний туалет вашей малышки. Ну-ка, скажи маме "доброе утро!". А теперь мы займёмся туалетом мамочки.

Сестра поднесла тебя к моему изголовью, и я впервые увидела тебя. "Ах, она родилась", — подумала я и тут же ощутила непривычную пустоту внутри.

Оказывается, я проснулась уже матерью! Изнемогая от счастья, я тихонько шептала про себя: "Маман". Да, именно так меня называла теперь медсестра. Она же тем временем передвинула колыбель на место, видное с кровати, измерила мне температуру, пощупала пульс, освежила тело. Температура и пульс не так уж отличались от нормы, поэтому она совершенно успокоилась и, занимаясь моим туалетом, в подробностях рассказала о событиях предыдущей ночи.

Произошло много такого, о чём я не знала. Я не могла понять, когда сумела так крепко уснуть, и мне было стыдно, но, похоже, на тебе моё состояние никак не отразилось, ты весила три с половиной килограмма, и всё у тебя, вплоть до последнего пальчика, было в полном порядке. Я была так счастлива, так счастлива, слушая об этом… Потом мне вспомнилось, как прошлой ночью на меня надели корону, и я тихонько провела рукой по волосам…