Вилла Рубейн. Остров фарисеев

Он направил лодку в заводь и, приподнявшись, ухватился за ветви нависшего над водою дерева. Ялик остановился, недовольно покачиваясь, словно живое существо.

— Я бы ни за что не согласилась жить в Лондоне, — внезапно сказала Антония. — Эти ужасные трущобы! Как жаль, что на свете есть такие места. Но не стоит думать об этом.

— Нет, — медленно ответил Шелтон, — я тоже считаю, что не стоит.

— В дальнем конце Кросс-Итона есть совсем плохие дома. Как-то раз я была там с мисс Трукот. Эти люди ничего не хотят сами для себя делать. А людям, которые ничего не хотят для себя делать, и помогать не хочется.

Упершись локтями в колени и положив подбородок на руки, Антония смотрела на Шелтона. Над ними навис шатер из мягкой густой листвы, а внизу в воде колыхались темно-зеленые отражения. Ветви плакучей ивы качались над лодкой, лаская плечи и руки Антонии, но не задевая ее лица и волос.

— Право же, им помогать не хочется, — снова сказала она.

Наступило молчание. Антония, казалось, глубоко задумалась.

— Что пользы сомневаться? — внезапно сказала она. — Сомнениями делу не поможешь. Главное — одерживать победы.

— Победы? — переспросил Шелтон. — Я предпочел бы понимать, а не побеждать.

Он встал и, ухватившись за ветку, подтянул лодку ближе к берегу.

— Как вы можете относиться ко всему безразлично, Дик? Вы прямо как Ферран!

— Разве вы такого плохого мнения о нем? — спросил Шелтон.

Он чувствовал, что ему вот-вот откроется нечто интересное.

Антония глубже уткнулась подбородком в ладони.

— Сперва он мне нравился, — сказала она. — Но я представляла его себе совсем другим. Я не думала, что он в самом деле…

— В самом деле — что?

Антония не отвечала.

— Право, не знаю, — сказала она наконец. — Мне трудно это объяснить. Я думала…

Шелтон продолжал стоять, держась за ветку; лодка, покачиваясь, колебала воду, испещряя легкой рябью ее гладь.

— Что же вы думали? — спросил он.

Взгляни Шелтон на нее, он увидел бы, что ее лицо стало еще более юным и каким-то по-детски застенчивым. И детским, нежным голоском она отчетливо сказала:

— Знаете, Дик, я в самом деле считаю, что мы должны постараться его исправить! Я знаю, что сама далеко не все для этого делаю. Но сколько ни думай, ничего не придумаешь: все так запутано, что просто не за что ухватиться. А я ненавижу чувство неуверенности. Ведь дело вовсе не в том, что не знаешь, как следует поступать. Иногда я думаю, думаю, и все напрасно, только зря время теряю, и под конец появляется такое ощущение, словно все, что ни делаешь, плохо.

Шелтон нахмурился.

— Хорошо лишь то, что может выдержать любую проверку, — сказал он и, отпустив ветку, сел на свое место.

Ничем не сдерживаемую лодку стало относить от берега.

— Но что вы хотели сказать о Ферране?

— Вчера я долго не спала и все думала, чем он вам так нравится. В нем столько озлобленности, при нем я чувствую себя совсем несчастной. Он никогда и ничем не бывает доволен. И он презирает… — лицо ее стало жестким и холодным, — вернее, ненавидит всех нас.

— И я бы ненавидел, будь я на его месте, — сказал Шелтон.

Лодка медленно плыла по течению, и солнечные блики скользили по их лицам. Антония снова заговорила:

— Вот смотришь на него, и кажется, что его интересуют только мрачные стороны жизни и, как видно, это… это… доставляет ему большое удовольствие. Я думала… я думала сначала, — запинаясь, продолжала она, что мы сумеем оказать на него хорошее влияние.

— Хорошее влияние? Ха-ха-ха!

Вспугнутая его возгласом водяная крыса бросилась в воду и поплыла изо всех сил против течения; Шелтон понял, что совершил роковую ошибку, он внезапно раскрыл Антонии тайну, в которой до сих пор не признавался даже себе самому: что они смотрят на мир разными глазами, что ее отношение к жизни совсем иное, чему него, и что так будет всегда. Он быстро подавил смех. Антония опустила глаза; лицо ее вновь стало томным, но грудь бурно вздымалась. Шелтон следил за ней, отчаянно стараясь придумать какое-то оправдание роковому смеху, но не мог придумать ничего. Приоткрылась завеса, и правда вырвалась наружу. Шелтон медленно греб вдоль берега, не нарушая глубокого молчания реки.

Ветер стих, кругом была тишина, даже не плескалась рыба, и птицы: молчали, — только далеко в небе звенели жаворонка да одинокая горлинка ворковала в соседнем лесу.

Скоро они сошли на берег.

Возвращаясь в шарабане домой, они вдруг увидели за поворотом дороги Феррана в его вечном пенсне; держа в руке папиросу, он разговаривал с каким-то бродягой, который сидел на корточках на берегу. Молодой иностранец, узнав их, тотчас снял шляпу.

— А вот и он, — сказал Шелтон, отвечая на приветствие.

Антония тоже поклонилась.

— О, как бы я хотела, чтобы он уехал! — воскликнула она, когда Ферран уже не мог их слышать. — Я престо видеть его не могу: кажется, будто заглядываешь в пропасть.

ГЛАВА XXIX

ОТЛЕТ

В тот вечер Шелтон поднялся к себе в комнату и, готовясь к выполнению неприятной обязанности, набил трубку. Он решил намекнуть Феррану, что ему следует уехать. Он еще обдумывал, как поступить: написать ли Феррану, или самому пойти к нему, — когда раздался стук в дверь и тот появился на пороге.

— Мне было бы очень жаль, если б вы сочли меня неблагодарным, — начал он, первым нарушая неловкое молчание, — но здесь я не вижу для себя никакого будущего. Лучше мне уехать. Меня не может удовлетворить перспектива всю жизнь преподавать иностранные языки — ce n'est guere dans mon caractere [81].

Услышав из уст Феррана то самое, что он хотел и не решался сказать, Шелтон возмутился.

— А на что лучшее вы можете рассчитывать? — спросил он, стараясь не встречаться взглядом с Ферраном.

— Благодаря вашей доброте я стал теперь на ноги, — ответил тот, — и считаю, что должен приложить все усилия, чтобы улучшить свое общественное положение.

— Я бы на вашем месте сначала как следует подумал, — сказал Шелтон.

— Я и подумал, и мне кажется, что я понапрасну трачу здесь время. Для человека, у которого есть хоть капля мужества, преподавание языков не занятие, а я при всех своих недостатках все же не потерял мужества.

Шелтон даже забыл раскурить трубку, так тронула его уверенность молодого человека в своих силах, — уверенность вполне искренняя, хотя Шелтон чувствовал, что не она побуждает Феррана уехать отсюда. «Надоело ему все это, — подумал Шелтон. — Вот в чем дело. Ему надоело жить на одном месте». И инстинктивно чувствуя, что нет такой силы, которая могла бы удержать Феррана, Шелтон с удвоенной энергией стал уговаривать его остаться.

— По-моему, — говорил Шелтон, — вам следовало бы пожить здесь и подкопить немного денег, прежде чем отправляться неизвестно куда.

— Я не умею копить, — сказал Ферран, — но благодаря вам и вашим милым знакомым у меня есть деньги, чтобы продержаться первое время. Я переписываюсь сейчас с одним приятелем, и для меня крайне важно попасть в Париж до осени, когда все начнут возвращаться туда. Быть может, мне удастся получить место в одной из западноафриканских компаний. Люди наживают там целые состояния — если остаются в живых, — а я, как вам известно, не слишком дорожу жизнью.

— А вы знаете пословицу, что синица в руках лучше журавля в небе? спросил Шелтон.

— Эта пословица, как, впрочем, и все остальные, справедлива только наполовину, — возразил Ферран. — Весь вопрос в темпераменте. Не в моем характере возиться с синицей, когда я вижу журавля и только от меня зависит его поймать. Voyager, apprendre, c'est plus fort que moi! [82] — Глаза его чуть сощурились, на губах появилась насмешливая улыбка; помолчав немного, он продолжал: — К тому же, mon cher monsieur, лучше будет, если я уеду. Я никогда не создавал себе иллюзий и сейчас отлично вижу, что мое присутствие лишь с трудом терпят в этом доме.