Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Глава VII

– – – Наш молодой господин умер в Лондоне! – сказал Обадия.

– Зеленый атласный капот моей матери, дважды вычищенный, первым пришел в голову Сузанне при восклицании Обадии. – Локк недаром написал главу о несовершенстве слов. [254] – Значит, – проговорила Сузанна, – всем нам придется надеть траур. – Но обратите внимание еще раз: слово траур, несмотря на то что сама же Сузанна его употребила, – тоже не исполнило своей обязанности: оно не пробудило ни единой мысли, окрашенной в серое или в черное, – все было зеленое. – Зеленый атласный капот по-прежнему висел у нее в голове.

– О, это сведет в гроб бедную мою госпожу! – вскричала Сузанна. – Весь гардероб моей матери пришел в движение. Что за процессия! красное камчатное, – темно-оранжевое, белые и желтые люстрины, – тафтяное коричневое, – кружевные чепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. – Ни одна тряпка не осталась на месте. – – – Нет, – она больше никогда уже не оправится, – сказала Сузанна.

У нас была толстая придурковатая судомойка – отец, я думаю, держал ее за слабоумие; – всю осень она боролась с водянкой. – Он умер, – сказал Обадия, – он, без сомнения, умер! – А я нет, – сказала придурковатая судомойка.

– У нас печальные вести, Трим! – воскликнула Сузанна, утирая глаза, когда Трим вошел в кухню, – господин Бобби умер и похоронен, – похороны были интерполяцией Сузанны, – всем нам придется надеть траур, – сказала Сузанна.

– Надеюсь, нет, – сказал Трим. – Вы надеетесь, что нет! – с живостью воскликнула Сузанна. – Траур не вертелся в голове у Трима, как это было с Сузанной. – Надеюсь, – сказал Трим, поясняя свою мысль, – надеюсь, бог даст, вести окажутся неверными. – Я собственными ушами слышал, как читали письмо, – возразил Обадия, – ох, и потрудимся мы, корчуя Воловью пустошь! – Ах, он умер! – проговорила Сузанна. – – – Так же верно, – сказала судомойка, – как то, что я жива.

– Скорблю о нем от всего сердца и от всей души, – сказал Трим, испуская вздох. – Бедное создание! – бедный мальчик! – бедный джентльмен!

– А еще на Троицу он был жив, – сказал кучер. – На Троицу! увы! – воскликнул Трим, протянув правую руку и мгновенно приняв ту же позу, в какой он читал проповедь. – – – Что такое Троица, Джонатан (это было имя кучера), или Масленица, или другие прошедшие времена и праздники по сравнению с этим! Сейчас мы здесь, – продолжал капрал (стукнув об пол концом своей перпендикулярно поставленной палки, чтобы создать таким образом представление о здоровье и устойчивости) – и вот нас – (он выронил из рук шляпу) не стало! в один миг! – Это вышло у него чрезвычайно трогательно! Сузанна разлилась в три ручья. – Мы не пни и не камни: Джонатан, Обадия, кухарка, все расчувствовались. – Даже придурковатая толстая судомойка, чистившая на коленях рыбный судок, и та оживилась. – Вся кухня столпилась вокруг капрала.

А теперь, так как для меня совершенно ясно, что сохранение нашего государственного и церковного строя – а может быть, и сохранение всего мира – или, что то же, распределение в нем и равновесие собственности и власти – могут в будущем очень много зависеть от правильного понимания этой черты капралова красноречия, – я требую от вас внимания, – ваши милости и ваши преподобия могут потом вознаградить себя за это, проспав на здоровье десять страниц сряду, взятых в любой другой части моего произведения.

Я сказал: «мы не пни и не камни», – и это, конечно, верно. Только мне следовало бы прибавить: и не ангелы, к сожалению, – а люди, облеченные плотью и руководимые нашим воображением; и какое пиршество задают и той и другому семь наших чувств, особенно некоторые из них; я, по крайней мере, к стыду своему, должен в этом признаться. Достаточно сказать, что из всех чувств зрение (ибо я решительно отвергаю осязание, несмотря на то, что большинство наших бородачей, я знаю, стоит за него) быстрее всего сносится с душой, – сильнее всего поражает воображение и оставляет в нем нечто невыразимое, нечто такое, чего словами не передать, – а иногда также и не прогнать.

– Я немного отклонился в сторону, – ничего, это полезно для здоровья, – а теперь давайте вернемся к смертности Тримовой шляпы. – «Сейчас мы здесь – и в один миг нас не стало». – В этой фразе не заключалось ничего особенного – это была одна из тех самоочевидных истин, какие мы имеем удовольствие слушать каждый день; и если бы Трим не доверился своей шляпе больше, нежели своей голове, – ничего бы у него не вышло.

– – – «Сейчас мы здесь, – – продолжал капрал, – и вот нас» – (тут он неожиданно выронил из рук шляпу – – помедлил и произнес) – «не стало! в один миг!» Шляпа упала так, словно в тулье у нее помещался тяжелый ком глины. – – Нельзя было лучше выразить чувство смертности, прообразом и предтечей которой была эта шляпа, – рука Трима как будто исчезла из-под нее, – она упала безжизненная, – глаза капрала остановились на ней, как на трупе, – и Сузанна разлилась в три ручья.

А теперь… – Есть тысяча и десять тысяч разных способов (ибо материя и движение бесконечны), какими можно уронить на пол шляпу без всякого результата. – – Если бы Трим ее бросил, или швырнул, или кинул, или пустил кубарем, или метнул, или дал ей выскользнуть или упасть в любом возможном направлении под небом, – или если бы в лучшем направлении, какое можно было ей дать, – он ее выронил, как гусь – как щенок – как осел, – или, роняя ее и даже уже выронив, он смотрел бы дураком-простофилей – остолопом, – все бы сорвалось, шляпа не произвела бы никакого впечатления на сердце.

Вы, управляющие нашим могущественным миром и его могущественными интересами при помощи орудий красноречия, – подогревающие его, охлаждающие, расслабляющие и размягчающие, – а потом снова закаляющие в своих целях.

Вы, поворачивающие и оборачивающие людские страсти при помощи этого могучего ворота – и, по окончании своей работы, ведущие людей, куда вам вздумается. —

– Вы, наконец, гонящие – – и отчего же нет, – а также и вы, гонимые, как индюки на рынок, хворостиной с пунцовой тряпкой, – поразмыслите – поразмыслите, молю вас, над Тримовой шляпой.

Глава VIII

Постойте – мне необходимо свести маленький счет с читателем, прежде чем Трим получит возможность продолжать свою речь. – Я сделаю это в две минуты.

Среди многих других книжных долгов, которые все будут мною погашены в свое время, – я признаю два – главу о горничных и о пуговичных петлях, – которые в предыдущей части моего произведения я обещал и твердо решил заплатить в нынешнем году; но я слышу от ваших милостей и ваших преподобий, что два эти предмета, особенно в таком соединении, могут оказаться опасными для общественной нравственности, – и потому прошу простить мне главу о горничных и пуговичных петлях – и принять вместо нее предыдущую главу, каковая, с позволения ваших преподобий, – является не чем иным, как главой о горничных, о зеленых платьях и о старых шляпах.

Трим поднял упавшую шляпу, – надел ее на голову, – после чего продолжал свою речь о смерти следующим образом: