Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Этот человек сошел с ума! произнес он наконец, с таким удивлением, под которым почти скрывался гнев, кипевший в груди его. – Чисто-на-чисто сошел с ума! Мне взять его дочь! поместить у себя в доме, кормить, поить и одевать огромного, положительно голодного ребенка! Нет, милостивый государь, я часто, очень часто говаривал мистрисс Помплей: какое счастье, что у нас и ет детей! С семейством, с ребятишками мы не имели бы возможности жить так, как мы теперь живем: нам никогда бы не свести концов с концами! Взять ребенка – самое раззорительное. самое хищное, самое гибельное создание в мире – взять на свое попечение ребенка!

– Она привыкла часто оставаться без куска хлеба, сказал мистер Дигби, и в его словах отзывался подавленный вопль отчаяния. – О, полковник! позвольте мне увидеть вашу жену. Быть может, я скорее трону её сердце: она женщина!

Несчастный отец! неуместнее, несноснее этой просьбы судьба никогда не влагала в уста твои!

Возможно ли допустить, чтоб мистрисс Помплей увидела Дигби? Возможно ли допустить, чтоб мистрисс Помплей узнала, в каком положении находятся знаменитые родственники полковника? Это то же самое, что позволить себе с одного разу потерять все свое достоинство. При одной мысли об этом, полковнику казалось, что от стыда он погружался в землю. Под влиянием сильного, тревожного чувства, он бросился к боковой двери, с намерением запереть ее. Праведное небо! ну, что бы было, если бы в эту минуту вошла мистрисс Помплей! Имя посетителя уже известно в доме. Легко может статься, что и мистрисс Помплей узнала уже, что Дигби беседует с её мужем; может статься, она уже одевалась, чтобы достойно принять почетного гостя… о, нет! теперь нельзя терять ни одной секунды!

Терпение полковника лопнуло.

– Милостивый государь, я удивляюсь вашей дерзости, вашему нахальству. Увидеть мистрисс Помплей! как вы осмелились подумать об этом! Я давно уже не признаю вашего родства. Я не хочу, чтобы жена моя – женщина, сэр, благородная, смею сказать, знаменитой фамилии – была унижена этиме родством. Сделайте одолжение, сэр, не горячитесь по пустому: Джон Помплей не такой человек, чтобы позволить издеваться над собою, оскорблять себя в своем собственном доме. Я говорю прямо, что вы унижаете мою фамилию. Не вы ли утопили себя в долгах и расточили все свое состояние? Не вы ли женились на низком создании на дочери какого-то барышника? сын такого почтеннейшего отца! Не вы ли, бессовестный, продали свое выгодное, видное место? Куда девался весь ваш капитал, это известно одному только Богу! Не вы ли сделались – я содрагаюсь произнести это слово! – простым комедиантом? И когда вы довели себя до последней ступени в нищете, кто, как не я, дал вам двести фунтов из моего собственного кошелька, и дал с тем, чтобы вы отправились в Канаду? А вы снова очутились здесь и просите меня с хладнокровием, которое душит меня слышите ли, сэр? душит меня! вы просите, чтобы я принял в дом свой вашу дочь, которую вам вздумалось иметь, – дочь, которой родственные связи с материнской стороны – страшный позор, поношение для моего дома. Оставьте мой дом, сэр! сию минуту вон отсюда!.. Бога ради только не в эти двери! а вот сюда.

И полковник отворил стеклянную дверь, выходившую в сад.

– Позвольте, я сам вас выведу. Ну что бы было, еслиб увидела вас мистрисс Помплей!

И, вместе с этой мыслью, полковник решительно подхватил несчастного Дигби под руку и торопливо вывел его в сад.

Мистер Дигби не сказал ни слова. Тщетно старался он освободить свою руку от руки полковника. Румянец то показывался на его щеках, то исчезал, то снова показывался и снова исчезал с такой быстротой, которая явно обнаруживала, что в засохших жилах его находилось еще несколько капель воинственной крови.

Полковник не обращал на это внимания. Достигнув калитки, он отпер ее, толкнул в нее бедного своего кузена и окинул взором луг, который узкой, длинной и ровной полосой тянулся за его садом. Убедившись, что на этом лугу не было ни души, он еще раз взглянул на покинутого человека, и в душе его отозвалось угрызение совести. В одну минуту самая закоснелая алчность, укореняющаяся в человеке при его желании казаться джентльменом, уступила место состраданию. В одну минуту самая невыносимая гордость, проистекающая из ложного понятия о своих достоинствах, притаила свой голос, и полковник поспешно вынул из кармана кошелек.

– Вот, сказал он: – тут все, чем могу я помочь тебе. Ради Бога, оставь этот город как можно скорее и ни душе не говори своего имени. Твой отец был такой почтенный человек и….

– И заплатил за ваш патент, мистер Помплей. Зачем я стану скрывать свое имя! Я нисколько не стыжусь его. Вы не бойтесь, полковник: я не стану объявлять своих прав на родство с вами. Нет, я стыжусь этого родства!

Бедный кузен с пренебрежением отодвинул от себя протянутый к нему кошелек и твердо пошел по зеленому лугу.

Полковник стоял в нерешимости. В этот момент в его доме отворилось окно, послышался шорох. Полковник оглянулся и увидел, что из отворенного окна выглядывала мистрисс Помплей.

Одна секунда, и мистер Помплей шмыгнул в кустарники и пробирался к дому под прикрытием деревьев.

Глава XXXIX

Еслиб для вас, благосклонные читатели, представилась возможность высадить Дика Эвенеля и мистера Дигби посреди Оксфордской улицы в Лондоне: Дика – в толстой фризоврй куртке, Дигби – в прекрасной модной паре платья из тонкого сукна, Дика – с пятью шиллингами в кармане, Дигби – с тысячей фунтов, еслиб, спустя десять лет, вам случилось встретиться с этими людьми, вы увидели бы, что Дик находится на дороге к счастью, а Дигби – в том положении, в каком он явился в дом полковника Помплея: что вы подумали бы тогда! А между тем Дигби не имел за собой никаких особенных пороков: он но был ни пьяница, ни картежник. Что же такое он был после этого? ни более, ни менее, как человек без всякой помощи. Он был единственный сынок – балованное дитя, и получил воспитание, чтоб быть «джентльменом», то есть таким человеком, от которого нельзя было ожидать, что, в случае крайней необходимости, он может приняться за что нибудь дельное. Он вступил, как мы уже знаем, в полк, где содержание было непомерно дорого, и где, спустя несколько времени, он увидел себя круглым сиротой, с капиталом в четыре тысячи фунтов и совершенно неспособным предпринять что нибудь лучшее. Не мот от природы, он не знал, однако же, цены деньгам: он был самый беспечный, самый сговорчивый человек, которого примеры товарищей часто увлекали в заблуждение. Эта часть его каррьеры составляет весьма обыкновенную историю, – историю человека бедного, живущего на равных условиях с человеком богатым. Неизбежным следствием такой жизни были долги, раззорительные связи с ростовщиками, векселя, подписываемые иногда для других и возобновляемые с надбавкою по десяти процентов. Четыре тысячи фунтов тают как снег, к родственникам посылаются патетические воззвания о помощи; у родственников есть свои собственные дети, однако, помощь оказывается, но весьма неохотно, и вдобавок еще подкрепляется множеством советов и различных условий. В числе условий выговорено было одно весьма дельное и умное, и именно: переход в другой полк, менее гибельный для кармана бедняка. Переход совершается: мирное время, скучная стоячка в глухой провинции, развлечение; игра на флейте и леность. Исключая флейты и уменья играть на ней, у мистера Дигби не было других источников обеспечения на черный день. В провинции живет хорошенькая девочка из простого сословия; Дигби влюбляется. Хорошенькая девочка воспитана в добродетели. В Дигби пробуждаются благородные намерения, возвышенные чувства. Дигби женат, по жена полкового командира не хочет иметь знакомства с мистрисс Дигби. Дигби покинут всеми родственниками и родными. Множество неприятных обстоятельств в полковой жизни. Дигби продает патент. Любовь в коттэдже; полицейские преследования, там же. Дигби, в качестве актера-аматёра, осыпается рукоплесканиями, начинает думать о сцене, избирает роль джентльмена. Под другим именем, делает он первую попытку на новом поприще в провинциальном городке; жизнь актера, – беспечная жизнь, – недуги, поражение легких, голос грубеет и слабеет. Дигби не замечает того, приписывает неудачу невежеству провинциальной публики; он является в Лондон – его освистывают; он возвращается в провинцию, участвует в самых ничтожных ролях, попадает в тюрьму, предается отчаянию. Жена его умирает; он снова обращается к родственникам: составляется подписка, для того, чтоб отделаться от него; высылают его из отечества, доставляют ему место в Канаде, делают его управителем какого-то имения, с жалованьем 150 фунтов. Несчастье преследует его: неспособный ни к какому занятию, он оказывается неспособным и теперь. Честный как день, он ведет неверные счеты. Дочь не может переносить канадской зимы. Дигби посвящает себя дочери: возвращается в отечество. В течение двух лет ведется таинственная жизнь; дочь терпелива, задумчива, предана своему отцу; она научилась рукоделью, помогает отцу, часто поддерживает его. Здоровье Дигби быстро разрушается. Мысль о том, что станется с его дочерью, становится самой мучительной болезнью. Бедный, бедный Дигби! в течение всей жизни своей, несделавший ничего низкого, грубого, жестокого, с отчаянием возвращается он теперь из дома полковника Помплея! Еслиб Дигби хоть немного был знаком с людскою хитростью, я уверен, что он успел бы даже и перед Помгилеем. Еслиб он издержал сто фунтов, полученные от лорда л'Эстренджа, с целию блеснуть своей наружностью, еслиб он сделал приличный гардероб для себя и для своей хорошенькой Гэлен, еслиб он остановился на последней станции, взял оттуда щегольскую парную коляску и представился бы полковнику Помплею в таком виде, который бы нисколько не показался предосудительным для его родственных связей, и тогда, если бы он, вместо того, чтобы просить приюта своей дочери, попросил только быть её опекуном, в случае его смерти, я вполне уверен, что полковник, несмотря на всю свою алчность, протянул бы обе руки, чтоб принять к себе в дом Гэлен Дигби. Но наш бедный приятель был человек бесхитростный. Из полученных ста фунтов у него осталось весьма немного, потому что до выезда своего из Лондона он сделал то, что, по мнению Шеридана, считалось выгоднейшим – растратил почти все свои деньги на уплату долгов. Что касается до нарядов для себя и для своей Гэлен, если эта мысль и приходила ему в голову, то он отвергал ее как мысль нелепую. Ему казалось, что чем беднее он представится, тем сильнее пробудит сожаление в душе своих родственников – самая горькая ошибка, в которую когда либо впадал бедный кузен. Если верить Феофрасту, пафлагонская куропатка имеет два сердца; вероятно, и некоторые люди имеют также два сердца. Стучаться в холодное из этих двух сердец очень часто выпадает в удел несчастных и становится их обыкновенным заблуждением.