Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

Причетник, который был у пастора и за конюха, и за садовника, и за главного управителя, только что принялся за работу в саду, как тоже увидел охотника в красном фраке, а за ним еще много дворян и дворянчиков, и свору гончих, и егеря Джима Тредхеджа, и загонщиков, и еще пропасть всякого народа. Причетник любил травлю не меньше самого пастора: увидит свору гончих, и уж себя не помнит, и удержу ему тогда никакого нет. И грядки свои, и рассаду — все позабудет. Так и тут: кинул он на землю лопату — и скорей к пастору. А тот и сам не меньше его рвался на охоту.

— Я насчет вашей кобылки, сэр, — мямлит причетник, а сам весь дрожит от нетерпения. — Она у нас застоялась, ее промять, промять бы надо. Разрешите, я этим займусь и поезжу часок-другой?

— Это ты верно говоришь, промять ее нужно. Я вот сам сейчас этим займусь, — говорит пастор.

— Сами? Ну, а как быть с вашим меринком, сэр? С ним и вовсе сладу нет, так он застоялся. Если изволите, я и его подседлаю?

— Ну, что же. Выводи и его, — говорит пастор, которому только бы самому поскорее выбраться, а до причетника и дела нет.

Натянув поживей охотничьи сапоги и рейтузы, он поскакал к месту сбора, намереваясь вернуться в самом скором времени. Только что он скрылся из глаз, как причетник оседлал меринка и полетел вслед за ним. Прибыв к месту сбора, пастор нашел там всех своих друзей, и началась у них потеха. Гончие, как только их спустили, сразу пошли по следу, и все поскакали за ними. И вот, позабыв о своем благом намерении тотчас же воротиться, скачет наш пастор вслед за другими охотниками по пустырям между Липпетс-Вудз и Грин-Копе и, обернувшись на всем скаку, видит, что причетник поспевает за ним по пятам.

— Ха-ха, милейший! И ты тут? — говорит он.

— Тут, сэр, тут, — говорит причетник.

— Хорошая пробежка для коней.

— Воистину так, сэр. Хи-хи!

И вот летят они, как ветры буйные, все вперед и вперед через Грин-Копе, потом наперерез к Хайер-Джертон, потом через шоссе в Климмерстон-Ридж, потом дальше к Йелбери-Вуд, по горам и долам, причетник следом за пастором, а пастор, чуть отстав от собак.

Никогда еще не бывало у них такой славной травли, как в этот день, и ни пастор, ни причетник ни разу и не вспомнили о необвенчанной парочке, ожидавшей их на колокольне.

— А вашим лошадкам, сэр, это пойдет на пользу, — говорит причетник, только на полголовы отставая от пастора. — Отличная это мысль пришла вашему преподобию — промять их нынче на травле. А то, глядишь, не сегодня завтра ударят морозы, и придется бедным животинам неделями стоять в конюшне.

— Нельзя им застаиваться, никак нельзя. Блажен, иже и скоты милует, отвечает ему пастор.

— Хи-хи, — посмеивается причетник, хитро подмигивая пастору.

— Ха-ха, — вторит пастор, уголком глаза скосившись на причетника. — Ату ее! — кричит он, видя, что лиса в этот миг показалась на поле.

— Ату ее! — вторит причетник. — Вон она! Ах ты дьявол, да их там две!

— Ну-ну! Чтобы я больше не слышал от тебя таких слов! Забыл ты, что ли, какой на тебе сан?

— Воистину так, ваша милость, воистину так. Но, право же, хорошая охота — такая веселая штука, что и о своем высоком служении забываешь. — И опять краешком глаза он подмигнул пастору, а пастор точно таким же манером ему.

— Хи-хи, — смеется причетник.

— Ха-ха, — вторит пастор Тугуд.

— Ах, сэр, — снова говорит причетник. — Ну, насколько же это приятнее, чем возглашать зимними вечерами «аминь» на ваше «во веки веков»!

— Что верно то верно. Но все хорошо во благовремении, — говорит пастор Тугуд. Он был начитан в писании и на каждый житейский случай имел текст наготове, как и подобает пастору.

Так и скакали они до самого вечера, пока не кончилась эта охота тем, что лиса забежала в домишко старой вдовы и забилась сначала под стол, а потом в футляр стенных часов. Пастор с причетником прискакали одними из первых и видели через окно, как брали лисицу, а часы при этом били без остановки, как им еще никогда не случалось бить. Потом пришлось подумать и о возвращении домой.

Приуныли тут пастор с причетником, потому что и кони были загнаны до полусмерти, и сами всадники еле держались в седле от усталости. Но делать нечего — пустились в обратный путь и плелись все время шагом, то и дело останавливаясь.

— Нет, видно, никогда нам не добраться до дому, — стонал пастор Тугуд, согнувшись в седле в три погибели.

— Ох, не добраться, — вторил ему причетник. — Это нам воздаяние за беззакония наши.

— Воистину так, — бормотал в ответ пастор.

Словом, уже совсем стемнело, когда они въехали наконец в ворота пасторова дома, тишком, как воры, прокравшись по улице, чтобы никто из прихожан не догадался, где они весь день пропадали. Они и сами-то от усталости еле на ногах держались, а еще надо было о лошадях позаботиться, так что и тут ни один, ни другой не вспомнили о недовенчанной парочке. Как только лошади были заведены в стойла и накормлены, а сами они малость перекусили, тотчас же оба завалились спать.

Наутро, когда пастор Тугуд сидел за завтраком, вспоминая вчерашнюю охоту, прибегает вдруг причетник и спрашивает еще в дверях, можно ли войти.

— Как же это мы, ваша милость, — говорит он. — У нас совсем из головы вон, а ведь та пара на колокольне до сих пор не обвенчана.

Пастор так и ахнул, чуть куском не подавился.

— Господи помилуй, — говорит он, — а ведь и правда! Как это вышло нескладно.

— И не говорите, сэр. Ведь мы, может статься, погубили несчастную женщину.

— Ах да! Помню, помню! Ей, по правде сказать, давно уже следовало обвенчаться.

— Подумать только, сэр, а ну как с ней там, на колокольне, что-нибудь случилось, и ни доктора, ни бабки…

(- Ах, бедняжка, — вздохнули женщины.)…Как бы нас за это в суд не потащили. Да и для церкви, какой это позор для церкви!

— Замолчи ты, ради бога! Ты меня с ума сведешь! — говорит пастор. — И какого черта я их вчера не обвенчал, пьяных ли, трезвых ли! — (Духовные лица в те времена чертыхались не хуже простых смертных). — А ты что, сам ходил в церковь или спрашивал у деревенских?

— Да нет, что вы, сэр! Это я вот только что вспомнил. В церковных делах разве я смею вперед вас соваться? А сейчас, как подумал о них, меня словно обухом по голове. Кажется, тронь пальцем — сейчас упаду!

Ну, тут пастор бросил свой завтрак и вместе с причетником скорей побежал в церковь.

— Да их, наверно, и след простыл, — говорит на ходу мистер Тугуд. — И хорошо бы. Они небось как-нибудь выбрались и давно уже дома.

Все же они вошли в ограду, поглядели на колокольню и видят: высоко в окне белеет малюсенькое личико и крохотная рука помахивает им сверху.

— Бог мой, — говорит мистер Тугуд, — не знаю, как я им теперь на глаза покажусь! — Он тяжело опустился на чью-то могильную плиту. — И надо же было мне вчера к ним так придираться!

— Да, очень жаль, что мы с этим делом тогда же не покончили, — говорит причетник. — Но раз убеждения вашей милости не дозволяли вам их венчать что же, с этим надо считаться.

— Верно, друг мой, верно. А что, по ней не видно… не произошло там с ней чего-нибудь… преждевременного?

— Да мне видно ее только до плеч, сэр.

— Ну, а как лицо?

— Лицо страх какое бледное.

— Да что ты! Ну, будь что будет. Ох, и разломило же у меня поясницу после вчерашнего… Но приступим к делу божию.

Они вошли в церковь и только отперли ход на колокольню, как бедняжка Джейн и ее любезный Эндри выскочили оттуда, как голодные мыши из пустого буфета. Эндри едва живой и вполне трезвый, а его невеста бледная и продрогшая, но во всем прочем такая же, как вчера.

— Как? — говорит пастор, облегченно вздыхая, — вы с тех самых пор так тут и сидели?

— А то как же, сэр, — говорит невеста, падая от слабости на скамью. — И ни кусочка, ни глотка за все это время. Нам никак нельзя было выйти без посторонней помощи, вот мы и сидели.

— Но почему же вы не позвали кого-нибудь? — спросил пастор.