Чернозёмные поля

Овчинников был очень польщён рассказом Татьяны Сергеевны; он уже давно любовался стоявшею в некотором отдалении, боком к нему, роскошною фигурою Лидочки, и теперь раскис окончательно. Лидочка, весело болтавшая с Протасьевым, отлично замечала неотвязчивые взгляды Овчинникова, хотя ни разу не посмотрела в его сторону. Замечала их с тайным трепетом и Татьяна Сергеевна. Недалёкость Овчинникова соблазняла её на такие неосторожные шаги, которых она никогда не позволила бы себе с другим. Ей так нетерпеливо хотелось устроить дело, так страстно верилось в его неизбежность, что она боялась упустить каждую минуту.

— Как я рада, monsieur Овчинников, что мы теперь гарантированы насчёт вас, — любезничала неистощимая Татьяна Сергеевна, которая между множеством правил светского приличия одним из самых важных считала почему-то несмолкаемую болтовню, или, как выражалсь она, causerie. — Уж теперь мы не отдадим вас ни Петербургу, ни чужим краям, теперь вы наш местный деятель… наш глава. Ведь правда, председатель земства выше всех в уезде? Вот разве только предводитель дворянства…

— А ей-богу, я этого не знаю! — ухмыльнулся Овчинников. — Ça ne m`intéresse pas du tout! Это всё дядюшкины затеи. А я, признаюсь, с ужасом думаю, что придётся остаться на зиму в деревне. Мировому посреднику хоть уехать можно, я всегда уезжал на зимнее полугодие. Ну а тут другое дело, как-то неловко.

— О, без сомнения, вы не станете проводить зиму в Шишах! Переезжайте в Крутогорск; все наши переезжают туда на зиму. Нам будет скучно без вас; моя Лиди без вас и танцевать не станет, я уж её знаю… Слышите, monsieur Овчинников, вы непременно должны приехать, непременно. Я беру с вас слово.

— M-lle Лиди проведёт зиму в Крутогорске? — осведомился нетвёрдым голосом Овчинников, не спускавших жадных глаз с Лидинова стана.

— О да, без сомнения, — важно отвечала генеральша. — Согласитесь, что невозможно обречь бедное дитя на отшельничество. Она с таким восторгом мечтает о своих будущих нарядах… В Крутогорске у нас много знакомых молодых людей прекрасного общества, ей будет там весело. Скажу вам по секрету, monsieur Овчинников, только не выдайте меня — за ней таки порядочный рой вздыхателей… Embaras de richesse своего рода… Разумеется, её это занимает как ребёнка. О, она будет блестеть в обществе, я в этом уверена… Не правда ли, такой хорошенький цветок украсит всякую гостиную? Вы ведь извините старушку за откровенность, monsieur Овчинников? — добавила генеральша с самою добродетельною и обворожительною улыбкою.

— О, вы совершенно правы, совершенно правы, m-me Обухова, — с необычайным увлечением заговорил Овчинников под впечатлением дразнившей его живой красоты. — M-lle Лиди будет царицею балов. Кто ж в этом может сомневаться? Вы скоро переезжаете?

— Не знаю, как вам сказать, — с серьёзным вздохом отвечала Татьяна Сергеевна, словно она решительно не замечала волнения своего собеседника. — Вы не можете себе представить, какая я деревенщина! Меня так трудно с места сдвинуть. Вот и теперь, квартира давно нанята, а вряд ли я соберусь раньше двух месяцев. Разве Лидок мой меня расшевелит. О, она мёртвого заставит петь и веселиться… Я её называю райской птичкой. С нею никогда не может быть скучно. И знаете, столько ласки, нежности, такая горячая потребность любви… Не знаю просто, откуда берётся у неё эта теплота… Мой покойный муж часто говорил мне: «Счастлив будет человек, которому достанется наша пташечка». Я не могу подумать без слёз об ужасной минуте расставания! А знаю, что она наступит… скоро наступит. Таков уж жестокий рок матерей. О, monsieur Овчинников, никогда не завидуйте нам, матерям, а пожалейте о нас. Мы очень жалки…

Овчинникову мерещились самые аппетитные вещи, и он беспокойно вертелся в своём кресле.

— Да, вы, маменьки, должны враждебно глядеть на нашу братию, холостых, — говорил он, улыбаясь своим внутренним думам. — Вы оберегаете свои сокровища, а мы — мы их похищаем. Право, наша роль приятнее. Во всяком случае, я бы её не променял на вашу! — добавил Овчинников, сам расхохотавшись своей остроте.

— O, que vous êtes méchant, — усердно подхохатывала ему Татьяна Сергеевна.

Овчинников в тот же вечер решил послать в Крутогорск управляющего приготовить на зиму свой большой парадный дом на самой большой парадной улице города.

— О чём это вы целый вечер беседовали? — осведомился у него Демид Петрович.

— Да так… то то, то сё… Она премилая дама, такая интересная, живая… Elle cause si joliment. Чего ты у неё редко бываешь? Они скоро в Крутогорск переезжают.

— А! А ты будешь у них скоро?

— Да, я думаю, надобно съездить. Неловко как-то… Всё-таки приличного общества, не чета этим Коптевым.

— А девчонка-то какова? — подтолкнул его локтем Демид Петрович, подмигивая на Лиду своими сладострастными глазками.

— Прелесть! Смотреть опасно! — в восторге прошептал Овчинников.

— Ты взгляни в профиль… Оцени эти линии, этот бюст… В восемнадцать лет! Ведь это Юнона через три года. — У Овчинникова текли слюнки из червивого рта и подслеповатые глаза блестели скоромным маслом. — Гуси вы все лапчатые, сколько вас тут есть! — нагнулся к его уху Демид Петрович. — Не знаете, где раки зимуют! Вот посмотри, не я буду. если её в Крутогорске с первого же балу в церковь не поведут. Вот и будете облизываться, как проморгаете такой кусочек. Ведь это что — обнять да и умереть на месте! Вот это что, — шептал сладострастный старик.

На дипломатическом вечере сначала очень горячились; фразёр Ватрухин предлагал ехать секундантом к Коптеву, чтобы вызвать его на дуэль не только от имени Демида Петровича, но и от имени всех дворян Шишовского уезда.

— Вы оскорбили предводителя шишовского дворянства, и шишовское дворянство, почувствовав обиду в лице своего представителя, шлёт вам через меня свой вызов. С вами будет стреляться не Демид Петрович и не Семён Сергеевич, а целое дворянское сословие. Если вы убьёте меня старика, на меня встанут сыновья мои. Убейте и их, если у вас подымется рука.

Таково было начало вызова Коптеву, приготовленного на этот случай Ватрухиным. Собственно, весь план дуэли был выработан им исключительно с тою целью, чтобы иметь повод произнести кому-нибудь эти торжественные фразы. Но так как ещё в самом начале вечера он их сообщил предводительским гостям тем же патетическим и грозным тоном, каким собирался сообщить Коптеву, и, стало быть, вполне достиг своей истинной цели, то вместе с этим исчезло само собою и побуждение продолжать дольше небезопасную игру. Семён Сергеевич был столь же мирного нрава как и Демид Петрович, и вся его публика; поэтому, побравировав за чайным столом, в спасительном отдалении от врага, почтенная компания почла исполненным свой долг чести и, не теряя золотого времени, уселась за преферанс. Демида Петровича убеждали не сопротивляться желанию оппозиции и дозволить баллотировку. Рассчитывали, что во всяком случае оппозиция не возьмёт перевеса и что утром успеют отбить от ней Лаптева и ещё кой-кого. На Коптева мало сердились; тонкие политики считали его подставным, несмотря на всю его грубость. Всем орудовал, разумеется, Суровцов.

— Заметили ли вы, что он молчал всё время? Натравил этого медведя, а сам в стороне. Вот это-то и есть настоящий иезуит. О, он очень опасен, против него надо принять серьёзные меры. Не той собаки бойся, что лает, а той, что кусает молча. Суровцов — отчаянный красный и коварен, как Макиавелли; его нечего щадить. Посмотрите, как он в один день забрал всех в руки: двадцать два чёрных предводительскому кандидату! Когда это слыхано? В сущности, это возбуждение одного сословия против другого. Ведь, не забудьте, все крестьяне были на его стороне; крестьяне, купцы и Жуковы! Как хотите, а это знаменательно. Поднять все злые инстинкты масс против дворянства! Начинается всегда так. И кто же предаёт дворянство? Сын честного столбового дворянина, сам дворянин! Вот к какому гибельному направлению умов ведёт это хвалёное современное образование: воспитывает предателей и возмутителей!