Избранное

Вальтоур взял у меня листок, написал, поглядывая в него, восторженную заметку и выкинул письмо в корзинку.

— Напечатаем «Kærlighedens Sødme» в следующем номере.

— Кто будет переводить?

— Ты.

— Можно я возьму письмо?

— Зачем?

— Мне так хочется.

— Хочется держать у себя ругань по собственному адресу?

— Скорее, я тогда с большим пиететом буду переводить «Kærlighedens Sødme».

— Ладно.

Он осклабился и снова принялся листать «Светоч». Перечитав заметки моего коллеги, он задумчиво произнес:

— Конечно, кое-какие фразы небезупречны, но тон хорош. Помяни мое слово: Сокрон из Рейкьявика станет популярным журналистом.

И, конечно, предсказание шефа сбылось.

Все произошло удивительно быстро. Эйнар Пьетюрссон вдруг начал оказывать влияние на умы своих соотечественников, стал, можно сказать, важным фактором нашей духовной жизни. Он сочинил новые заметки, по качеству сходные с предыдущими, и перевел коротенький рассказик из английского иллюстрированного журнала. Ему удалось достойным образом оградить себя от цензуры шефа и моей корректорской правки. «Гм, — сказал он, — я абсолютно уверен, что сам все сделаю ол-райт». В английском рассказе говорилось об одном лондонском доме с привидениями, где загадочный «майор-лорд» (в оригинале, правда, стояло Lord Mayor [65]) руководил охотой за двумя женщинами-призраками и был вынужден капитулировать. В своих заметках Сокрон из Рейкьявика благодарил читателей «Светоча» за «поток писем» и даже приводил выдержки из них, где растроганные подписчики выражали свое восхищение, поздравляли его и желали дальнейших успехов.

Затем в прессе разгорелась дискуссия.

Директор одной из школ заявил, что инсинуации Сокрона из Рейкьявика в адрес исландских учителей свидетельствуют о вопиющем невежестве автора и омерзительном стремлении посеять подозрительность и вражду. Старый учитель начальной школы клятвенно заверял, что тридцать лет, не щадя сил, прививал ученикам истинно христианский дух. Средних лет учитель начальной школы обозвал Сокрона из Рейкьявика болваном и поставил в один ряд с «другим болваном, Амосом с Эйстюрстрайти». Молодой учитель начальной школы, автор недавно напечатанного псалма, признал, что некоторые его коллеги настолько заражены идущим с востока революционным духом, что насмехаются над непорочным зачатием девы Марии. Маститый лингвист вызвался доказать Сокрону из Рейкьявика, что язык наших отцов находится на пороге нового золотого века, ибо недавно было запрещено использовать точку с запятой в школьных учебниках, а в ближайшие годы этот знак вообще будет искоренен. Начинающий лингвист обрушился на тех, кто ополчается против точки с запятой и при этом обходит вниманием краеугольный камень исландского языка — букву «z». Вскоре множество учителей, священников и просто заинтересованных лиц уже вели в трех ежедневных газетах ожесточенную полемику о непорочном зачатии, орфографии и знаках препинания, особенно о точке с запятой.

Эйнар Пьетюрссон в эту войну, им самим развязанную, не вмешивался. (Несколько месяцев спустя, когда страсти улеглись и воцарилось спокойствие, он взорвал новую мину. Вообще, пока «Светоч» пользовался его услугами, он два раза в год, весной и осенью, неизменно писал о «проблеме христианского духа» и «проблеме родного языка», и его пророческие высказывания по этим «серьезным проблемам» всегда вызывали смятение в умах читателей и заставляли кое-кого браться за перо. С другой стороны, с каждым разом находилось все меньше народу — специалистов и дилетантов, желавших полемизировать с ним в печати: труд это был неблагодарный.) Я убедился, что мой коллега был наделен недюжинной силой духа и стойкостью: вместо того чтобы принять участие в полемике вокруг непорочного зачатия, орфографии и точки с запятой, он писал заметки о тухлых яйцах в некоторых продовольственных магазинах, хвалил оркестр Радиовещания, призывал мужчин ежедневно чистить ботинки, превозносил какую-то гостиницу. «Скоро наступит весна, — писал он и не без лиризма продолжал:

как сказал наш поэт. Вчера я сделал променад на Эффрисей [66] и видел у воды кричащую гагу».

Нет, вся эта газетная полемика свидетельствовала лишь об одном: статья его не потерпела «фисако». Когда учитель средних лет обозвал его болваном, Сокрон не обиделся: успех всегда рождает зависть. «Комплекс неполноценности», — научно выразился он и пожалел автора. Ему и в голову не пришло отвечать на такое хамство, на такой комплекс, он был выше этого. Сокрон из Рейкьявика считал личные выпады делом недостойным и никогда не пользовался ими, чтобы защитить себя.

Впоследствии к нему действительно стали приходить письма от читателей «Светоча» — конечно, в первое время не «потоком», но ведь нередко упавший камень бывает предвестником камнепада. Он показал мне первое полученное письмо — от «матери восьмерых детей». Она горячо благодарила его за фразу: «Мы не хотим, чтобы наши дети выросли безбожниками» — и требовала, чтобы всех неверующих учителей немедленно повыгоняли из школ и отправили на принудительные работы: это наставило бы их на путь к богу.

Сегодня я остановился у дома 19 по улице Сваубнисгата и стал разглядывать облупившуюся штукатурку, исцарапанное гофрированное железо [67] и в особенности запыленное окно под самой стрехой на северной стороне дома. За этим окном я жил, когда стал журналистом. Через эту дверь я перед рождеством 1939 года вынес часы покойной бабушки и продал их мрачному старьевщику. Здесь потерпели крушение мои планы о высшем образовании. Здесь я не стал пастором, потому что решил сделаться хранителем древностей, — хранитель древностей уступил место естествоиспытателю, естествоиспытатель — поэту, а поэт… человеку, который крал анекдоты для «Светоча», держал корректуру и переводил с датского любовные рассказы. Иногда я смотрел на звезды и думал, что Земля — лишь пылинка в бесконечной Вселенной, а люди так малы, что этого и словами не выразишь. Однако, несмотря на подобные мысли и некоторое — весьма поверхностное — знакомство со Шпенглером, Фрейдом и разными иностранными романистами, как хорошими, так и плохими, я был всего-навсего парнем из Дьюпифьёрдюра, чужаком в столичном городе, нерешительным, невежественным, неопытным, неиспорченным и во многих отношениях ужасно ребячливым. Эта мансарда-клетушка много месяцев была моим домом. В ней я познал бедность и огорчения, в ней я трясся над каждой кроной, был бесконечно одинок, боялся нужды, вернее говоря, голода — спутника безработицы, жил в страхе, что мир погибнет, жаждал счастья (коря себя при этом: тебе еще хорошо, твоих сверстников сейчас убивают!), изведал надежды и разочарования, мечты, любовь. «Сколь счастлива юность!» — сказал поэт. Дом остался таким же, каким был тогда, по крайней мере снаружи, щербин и царапин вроде бы не прибавилось. Я распростился с ним 14 мая 1940 года, переехав на улицу Аусвадлагата, в превосходную комнату в доме управляющего Бьярдни Магнуссона. Далеко не сразу я сообразил, что он, Бьярдни Магнуссон, был начальником Арона Эйлифса в его «хлебностном труде».

В доме 19 по улице Сваубнисгата комнату мне сдавала семья, сама снимавшая квартиру. Я хорошо помню, как трясло старуху, когда она рассказывала мне, что хозяин дома отказал им.

— Сначала заказное письмо прислал, — шептала она, — а вчера сам явился.

— Понятно.

— Весной нам съезжать, — продолжала она, — но куда — ей-богу не знаю. Наверное, в подвал какой-нибудь.

— Бог даст, обойдется.

— Только бы не в подвал.

Я посмотрел на нее: руки дрожат, уголки рта опустились еще ниже, чем обычно, взгляд еще более потухший, кожа еще более дряблая и нездоровая.