Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая

– Позвольте, позвольте! – пронзительно вскрикивал он. – Вы признали, что промышленность страны находится в зачаточном состоянии, и, несмотря на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать рабочим вражду к промышленникам?

– Хэ-хэ-хэ! – смеялся Лютов гнусавым, дразнящим смехом.

– К сему добавьте, что классовая вражда неизбежно задерживает развитие культуры, как сие явствует из примера Европы...

Клима изумлял этот смех, в котором не было ничего смешного, но ясно звучало дразнящее нахальство. Лютов сидел на краешке стула, согнув спину, упираясь ладонями в колени. Клим смотрел, как его косые глаза дрожат в стремлении остановиться на лице Варавки, но не могут этого и прыгают, заставляя Лютова вертеть головою. Клим видел также, что этот человек вызывает неприязнь к нему у всех, кроме Лидии, разливавшей чай. Макаров смотрел в открытую на террасу дверь и явно не слышал ничего, постукивая ложкой по ногтям левой руки.

– Но – мотивы? Ваши мотивы? – вскрикивал Варавка. – Что побуждает вас признать вражду...

– Фамилия, – взвизгнул Лютов. – Люто ненавижу скуку жизни...

Туробоев поморщился. Алина, заметив это, наклонилась к Лидии, прошептала ей что-то и спрятала покрасневшее лицо свое за ее плечом. Не взглянув на нее, Лидия оттолкнула свою чашку и нахмурилась.

– Владимир Иванович! – взывал Варавка. – Мы говорим серьезно, не так ли?

– Вполне! – возбужденно крикнул Лютов.

– Чего же вы хотите?

– Свободы-с!

– Анархизм?

– Как вам угодно. Если у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм – дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать на эту тему! Разрешите человеку испытать всю сладость и весь ужас – да, ужас! – свободы деяния-с. Безгранично разрешите...

– И – затем? – громко спросил Туробоев. Лютов покачнулся на стуле в его сторону, протянул к нему руку.

– А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он – трус, человек, он – жадный. Он – умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут... и предадутся богу благоденственного и мирного жития...

Варавка возмущенно выдернул руку из кармана и отмахнулся:

– Извините, это... несерьезно!

– Можно сказать несколько слов? – спросил Туробоев. И, не ожидая разрешения, заговорил, не глядя на Лютова:

– Когда я слушаю споры, у меня возникает несколько обидное впечатление; мы, русские люди, не умеем владеть умом. У нас не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его. Вы помните, Самгин, Кутузов называл наши споры «парадом парадоксов»?

– Ну-с? И – что же-с? – задорно взвизгнул Лютов.

– У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека – нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других – рабское подчинение его игре, – игре, весьма часто развращающей людей.

Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал, что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова:

– Прегордая вещеваете!

– У нас есть варварская жадность к мысли, особенно – блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, – говорил Туробоев, не взглянув на Лютова, рассматривая пальцы правой руки своей. – Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы, как вольтерианцев-крепостников, дарвинистов – поповых детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов этого же сословия.

– Это – кирпич в мой огород? – крикливо спросил Лютов.

– Нет, я не хочу задеть кого-либо; я ведь не пытаюсь убедить, а – рассказываю, – ответил Туробоев, посмотрев в окно. Клима очень удивил мягкий тон его ответа. Лютов извивался, подскакивал на стуле, стремясь возражать, осматривал всех в комнате, но, видя, что Туробоева слушают внимательно, усмехался и молчал.

– Не знаю, можно ли объяснить эту жадность на чужое необходимостью для нашей страны организующих идей, – сказал Туробоев, вставая.

Лютов тоже вскочил:

– А – славянофилы? Народники?

– «Одних уж нет, а те далече» от действительности, – ответил Туробоев, впервые за все время спора усмехнувшись.

Наскакивая на него, Лютов покрикивал:

– Но ведь и вы – и вы не самостоятельны в мыслях. Ой, нет! Чаадаев...

– Посмотрел на Россию глазами умного и любящего европейца.

– Нет, подождите, не подсказывайте... Наскакивая на Туробоева, Лютов вытеснил его на террасу и там закричал:

– Сословное мышление...

– Утверждают, что иное – невозможно...

– Странный тип, – пробормотал Варавка, и по его косому взгляду в сторону Алины Клим понял, что это сказано о Лютове.

Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.

– Теперь-с, показав друг другу флаги оригинальности своей... Что такое?

Третий голос, сиповатый и унылый, произнес:

– Может, на сома желаете поохотиться, господа? Тут для вашего удовольствия сом живет, пуда на три... Интересно для развлечения...

Клим вышел на террасу, перед нею стоял мужик с деревянной ногой и, подняв меховое лицо свое, говорил, упрашивая:

– Я бы вам, рубликов за двадцать за пять, отлично устроил охотку. Рыбина – опасная. Похвалились бы после перед родными, знакомыми...

Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой – деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.

Лютов торопливо спустился к нему и сказал:

– Идем.

Он пошел к реке, мужик неуклюже ковылял за ним. В комнате засмеялась Алина.

– Как вам нравится Лютов? – спросил Клим Туробоева, присевшего на перила террасы. – Оригинален?

– Не из тех людей, которые возбуждают мое уважение, но – любопытен, – ответил Туробоев, подумав и тихонько. – Он очень зло сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это – самое умное, что он сказал.

Одна за другой вышли из комнаты Лидия и Алина. Лидия села на ступени террасы, Алина, посмотрев из-под ладони на заходящее солнце, бесшумно, скользящей походкой, точно по льду, подошла к Туробоеву.

– Вот уж не думала, что вы тоже любите спорить!

– Это – недостаток?

– Да, конечно. Это – стариковское...

– «Наше поколение юности не знает», – сказал Туробоев.

– Ой, Надсон! – пренебрежительно, с гримасой, воскликнула Алина. – Мне кажется, что спорить любят только люди неудачные, несчастливые. Счастливые – живут молча.

– Вот как?

– Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И всё – мимо, всё не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.

– Ого! Вы – храбрая, – сказал Туробоев и тихонько, мягко засмеялся.

И ласковый тон его и смех раздражали Самгина. Он спросил иронически:

– Вы называете это храбростью? А как же вы назовете народовольцев, революционеров?