Том 2. Повести и рассказы

— Знаешь, — говорила она Анельке. — Отец очень умно придумал! Я уже была уверена, что он никогда не покончит с сервитутом и не вылезет из долгов. Но теперь вижу, что он человек дельный и разумный. Какие ему приходят удачные мысли!

— А что он такое придумал, мама? — спросила Анелька, у которой от вести о продаже усадьбы голова пошла кругом.

— А ты и не догадалась? Правда, ты еще мала и в делах ничего не понимаешь. Ах, какой он у нас политик! Какой гениальный план придумал! Понимаешь, чтобы заставить мужиков поскорее пойти на уступки, отец пустил слух — должно быть, через Шмуля, — что продает имение немцам. Ну, мужики испугались и сейчас уже на все согласны.

— Это тебе папа сказал?

— Нет. Ни он, ни Шмуль ничего мне не сказали, но я сама сообразила. Какие они оба молодцы! Надо будет поздравить Яся с удачной выдумкой.

У Анельки почему-то стало тяжело на душе. Если бы мужики пришли опять, она бы поспешила их уверить, что отец имения не продаст и только подшутил над ними. И даже после этого ей было бы стыдно смотреть мужикам в глаза. Впрочем, это не удивительно — ведь она была еще ребенок и ничего не понимала в делах!

А мать мечтала вслух:

— Я знаю, какой сюрприз нам отец готовит. Получит он десять тысяч за лес, а может, и другой лес продаст. Привезет мне горничную, а тебе гувернантку… Эта панна Валентина хотя и умная, но взбалмошная особа… Ну, почему, например, она от нас ушла? Право, не понимаю… Приедет отец, и я первым делом спрошу его: привез солодовый экстракт? А он ответит: «Ох, совсем забыл! У меня было столько дел!» И тогда я рассержусь, а он скажет торжественно: «Завтра мы едем к Халубинскому, и я верю, что он и тебя и Юзека вылечит окончательно».

Она говорила это с улыбкой, глядя куда-то вдаль — вероятно, в сторону Варшавы. Потом склонила голову на грудь и, прошептав: «Mon cher Jean, я все угадала, меня чутье никогда не обманывает», — уснула спокойно, как дитя.

Так мать тешилась мечтами и чувствовала себя счастливой. А дочь страдала.

«Если отец мог так подшутить над мужиками, — размышляла она, — то он, пожалуй, и над мамой подшутит, и что тогда будет? Вот мужики поверили, что папа продает имение, и мама смеется над ними… Мама верит, что папа повезет ее к Халубинскому, а он…»

Ее безграничное доверие к отцу было сильно поколеблено.

— Анельця, — сказала, проснувшись, мать. — Не едет ли отец? Я, кажется, слышу стук колес.

— Нет, мама, не едет.

— Если бы я знала, что в доме есть крахмал и мыло, я приказала бы перестирать все белье… Не следует ни на один день откладывать поездку в Варшаву, — я чувствую, что слабею… Что ты так на меня смотришь, Angelique? Радость быстро вернет мне силы. Ты еще увидишь, как твоя мама будет танцевать на масленой. Ха-ха-ха! Я — и танцевать!

Анелька с трудом сдерживала слезы. Мать, слабая, вечно ноющая или плачущая, была для нее чем-то привычным и понятным в окружавшей их обстановке. Но мать веселая и полная надежд при этой заброшенности, нужде и зловещих слухах просто пугала девочку и надрывала ей сердце. Иногда ей хотелось бежать, звать на помощь. Хоть бы Карусик пришел!..

— Нет, никто не придет.

Медленно и незаметно сошла на землю ночь. Служанка постлала постели, закрыла ставни и ушла, оставив три одиноких существа на волю божью.

На другое утро мать была еще веселее, чем накануне.

— Представь, — говорила она Анельке, — мне сегодня приснился Халубинский, я видела его совсем как наяву! Пожалуйста, запомни все, потому что я хочу ему этот сон потом рассказать — пусть знает, какие верные у меня бывают предчувствия! Ах, какой он красавец! Длинная черная борода, черные глаза… И только он на меня глянул, как я почувствовала себя лучше. Потом он прописал порошки — я, кажется, даже рецепт помню — и вылечил меня совершенно. Да, я непременно, непременно должна к нему съездить.

— И я тоже, — вставил Юзек. — Потому что я слабенький.

— Naturellement, mon fils! [47] Анельця, выгляни на дорогу — не едет ли отец. Я не успокоюсь, пока не увижу его здесь.

Анелька, взяв с собой несколько ломтиков хлеба для воробьев, побежала в мезонин. Выглянула в окно. На дороге никого.

Зато воробьи мигом прилетели под окно и, как всегда, расшумелись. Среди них было несколько птенцов, которые только еще учились летать, и один старый, без хвоста. Этот гость появился здесь впервые, но все его поведение говорило о том, что он не был чужим среди остальной компании.

«Наверное, ему недавно кто-нибудь оторвал хвост», — подумала Анелька.

Но, разглядев затем, что хвост у этого воробья обгорел, она очень удивилась.

— Что же, он упал в огонь? Или негодные мальчишки ему хвост подпалили?

Впрочем, ей некогда было думать об этом, — она пошла к матери с вестью, что отец все еще не едет.

После обеда мать задремала в кресле, и Анелька с Карусем побежали в сад. Казалось, деревья здесь еще выросли за последнее время и цветов как будто стало больше. В саду Анельке дышалось вольно. Развеселившийся пес прыгал ей на грудь и тявкал. Она стала бегать с ним наперегонки так быстро, что щеки у нее разгорелись.

Вдруг между кустов у забора послышалось тревожное чириканье. Заглянув туда, Анелька увидела сложенное из нескольких кирпичей подобие коробки. Из щели между кирпичами торчало дрожащее крылышко. Анелька поспешила вытащить птичку. Освобожденный воробей клюнул ее в палец и взлетел на ветку, волоча крыло, видимо сломанное или вывихнутое.

Затем девочка осмотрела кирпичи. Их было пять, и в отверстие между ними было насыпано немного крупы и воткнуто два прутика.

«Видно, кто-то здесь ловит воробьев, — подумала Анелька. — Неужели это работники наши с голоду едят их?»

Рядом на кусте висела сделанная из лески петля, а подальше — другая такая же. Обе были пусты.

«Бедные воробушки!» — вздохнула девочка. И тут же решила каждый день осматривать все кусты и выпускать маленьких пленников, если кто-нибудь снова поставит на них силки.

Глава одиннадцатая

Знойный день прошел без сколько-нибудь примечательных событий. Рано утром Шмуль уехал к пану Яну, а в деревне люди толпились между хатами, с беспокойством допытываясь, нет ли каких вестей из города.

Будет или не будет договор с помещиком? Продаст он именье или не продаст? — вот о чем толковали все.

Кое-кто из женщин жалел помещицу.

— Несчастная она, хоть и богачка, — говорила какая-то старуха. — Муж уехал, слуги, слышь, все разбежались, и сидит она одна, как тот аист на гнезде, у которого на прошлой неделе подружку убили.

— Так вы, может, пойдете утешать ее? — со смехом спросила другая женщина.

— Чего зубы скалите? — вмешалась третья. — Сам господь бог повелел: несчастного утешьте, голого оденьте, а мертвого предайте земле.

— Да мне что смешно, кума, — все так же весело отозвалась та, которую она отчитала. — Осташевской сдается, будто помещицу можно так просто навещать, как любую родильницу в деревне. Да ведь она — настоящая знатная пани, понимаете? Начнет по-французски лопотать — вы только глаза выпучите!

— Э, в такой беде она и польский припомнит… А утешение всякому человеку нужно…

— И как бы вы ее утешали? — не унималась насмешница. — Она и веселится и печалится не по-нашему. У панов и думки не те, что у простых людей. Если начнет кто из них толковать с тобой не про хозяйство — ни тебе его не понять, ни ему — тебя. Аккурат, как если бы разговорились свинья с петухом… Нет, я бы к нашей пани идти не посмела!

Так всеми оставленная пани не могла рассчитывать даже на поддержку сердобольных деревенских баб.

Деревню и усадьбу разделяла стена сословных предрассудков, и в стене этой пан Ян и его жена за все годы своей жизни в поместье не хотели или не сумели пробить брешь.

Часу в десятом вечера, когда уже на землю пала роса, сквозь хор лягушек стал слышен какой-то отдаленный шум. Анелька помчалась наверх и высунулась из окна. Действительно, по дороге кто-то ехал, но не к ним. Девочка не выдержала и заплакала, припав головой к окну.