Дьявольские повести

— Нет, Барб, нет, она его не видит! — бесхитростно поправила м-ль Сента, как всегда стоя на грани потустороннего и буквально истолковав не слишком изощренную метафору м-ль де Перси. — С тех пор как он умер, она ни разу его не видела, но тем не менее одержима им: он возвращается к ней, особенно в тот месяц, когда был убит. Вот почему в этот месяц Эме не может оставаться одна с наступлением ночи. Глухая-преглухая, она в это время отчетливо слышит какие-то странные и страшные шумы. В комнате — ни души, а во всех углах — вздохи. Кажется, будто кто-то с силой раздергивает занавеси — так скрипят их медные кольца на железных прутьях. Однажды я сама слышала это вместе с ней, волосы вздыбились у меня на голове, и я сказала: «Это наверняка вернулась его душа и требует, чтобы вы молились за нее, Эме». А она, не смутившись в отличие от меня, серьезно ответила: «Я всегда заказываю панихиду по нему, если с вечера слышу это, Сента». И он вправду требует панихиды по себе: как-то раз Эме запоздала с нею на день, и в следующую ночь шум стал просто ужасен. Занавеси прямо-таки взбесились на своих прутьях, а мебель до самого утра трещала, словно каштаны, которые забыли надрезать и которые выскакивают из огня.

— Так вот, господин де Фьердра, Эме, верящая в призраки, хотя иначе, нежели вы, Сента, — вновь возвысила голос м-ль де Перси, раздосадованная тем, что ее так надолго прервали, и заплатив язвительным выпадом бедной простоватой агнице Божьей за ее несвоевременное блеянье, — Эме, способная верить тому, что видит в собственном сердце, была и остается для нас более глубокой и поразительной тайной, чем ее жених. Он всего-навсего появился и исчез. Удивительно ли, что нам о нем ничего не известно? А с Эме мы прожили двадцать пять лет, но знаем о ней немногим больше. В замок Туфделис незнакомца, так и оставшегося для нас незнакомцем, привел ночью наш шевалье Детуш. Эме знала шевалье. Она несколько раз виделась с ним в Авраншене [349] у своей тетки госпожи де ла Рок-Пике, старой шуанки, которая, правда, не могла шуанствовать, как я, потому что обезножела, но делала это на свой манер, пряча у себя в погребах и амбарах шуанов, отлеживавшихся там днем перед ночными набегами. Позднее Эме вновь встретилась с шевалье, и я, краснорожая образина, которой уже тогда оставалось лишь наблюдать за любовью других, начала побаиваться — изредка, но серьезно, — что она любит его. Во всяком случае, когда Детуш находился поблизости — не знаю, возможно, то был результат ослепительной красоты этого человека, более женственно прекрасного, чем она, — я замечала, как слегка трепещут упорно опущенные веки прелестной и благородной Эме, а на ее розовом лице вспыхивает тревожившее меня пламя. Клянусь душой, из них бесспорно получилась бы великолепная пара! Но не говоря о том, что мелкопоместный шевалье де Ланготьер был не того происхождения, какое позволяло бы жениться на урожденной де Спенс, мой разум подсказывал мне, что полюбить такого человека, как Детуш, — большое несчастье.

Бог этого не попустил. Она влюбилась не в шевалье, а в его спутника, появившегося в Туфделисе ночью в жуткую непогоду, которую, собираясь за Ла-Манш, Детуш предпочитал ясным лунным ночам.

Помните, Юрсюла? Мы не спали и расположились в большой гостиной: вы с Эме щипали корпию, я лила пули, потому что никогда не любила тряпки. Мы бодрствовали, как нынче вечером, только не так спокойно. Внезапно послышался крик совы, и в козьих шкурах, с которых стекала вода, вошли двое мужчин, похожие на волков, свалившихся в море. Шевалье Детуш представил нам своего спутника как дворянина, долго участвовавшего в войне в Мэне под именем господина Жака, [350] которое так и осталось за ним.

— Боже правый! — встрепенулся барон де Фьердра, вздрогнув при этом имени, словно от выстрела из карабина. — Этот псевдоним хорошо известен в Мэне. Он взбунтовал там немало приходов, воодушевил немало парней и до сих пор овеян славой! Господин Жак! Сам Серебряная Нога склонял голову перед неустрашимостью и воинским талантом господина Жака! Только вряд ли это был он, мадмуазель, — его к тому времени уже не стало.

— Да, его считали погибшим, — отозвалась м-ль де Перси, — но, ускользнув от синих, он бежал в Англию, где принцы дали ему личное поручение к господину де Фротте. Поэтому он приплыл с Гернси [351] во Францию в челноке Детуша, который был рассчитан на одного человека и сто раз мог утонуть под тяжестью двоих. Чтобы избавиться от лишнего груза, они даже гребли прикладами.

Господин де Фротте находился тогда на границе Нормандии с Бретанью, пытаясь оживить затухавшее восстание. Господин Жак в одиночку отправился к нему и через некоторое время, тяжело раненный, возвратился в Туфделис. На обратном пути ему пришлось пробираться между летучими отрядами Адских колонн, [352] грабивших округу и уничтожавших население, и он бог весть сколько раз попадал под огонь, а в последней перестрелке получил несколько пуль одновременно. Когда он вернулся в Туфделис на израненной и окровавленной, как и седок, лошади, свалились оба: лошадь — мертвая, человек — в беспамятстве и при смерти. Раны, изрешетившие господина Жака, надолго приковали его к Туфделису — они нуждались в лечении. Их было много, и нам довелось их пересчитать: на все мы, барышни, собственноручно наложили повязки. В те времена было не до показной стыдливости. Война и опасность заставили позабыть о всяком жеманстве и ломании. В замке Туфделис не было хирургов — их заменяли женщины. Главным хирургом была я. Меня даже звали доктором, потому что я умела обрабатывать раны лучше, чем все эти трусихи…

— Ты обрабатывала их не хуже, чем наносила! — вставил аббат.

Для м-ль де Перси, этой старой безвестной героини, одобрение аббата было равнозначно славе. Его замечание придало ей еще больше сходства с пионом.

— Да, меня звали доктором, — продолжала она, повеселев от польщенной гордости. — И поскольку именно мне приходилось осматривать раны, которые нам предстояло целить, я помню, что, увидев лежавшее перед нами искромсанное тело господина Жака, я обвела взглядом своих побелевших помощниц и, так как всегда была немножко Святым Иоанном Златоустом… [353]

— Скорее Златоустом, чем святой, — снова вмешался аббат.

— То, чтобы подбодрить их, я лихо ввернула, указывая на бесчувственного раненого: «Клянусь душой, мадмуазель, если мы его спасем, отличное получится колье для той из вас, кто захочет повесить его себе на шею!»

Девушки расхохотались как безумные, одна Эме осталась серьезна и промолчала. Она покраснела. «Из-за Детуша она тоже краснеет, — подумала я. — В каком из двух случаев это — любовь?»

Впрочем, как и шевалье Детуш, господин Жак был не тот мужчина, которого мне пришло бы в голову полюбить, будь я создана для нежных чувств. Красота его была не женственной и жестокой, как у шевалье, а более мужественной, смуглой, пылкой, но и ее отличала чисто женская сторона — меланхоличность. Я не выношу меланхоликов. Они кажутся мне не совсем мужчинами. Господин Жак был из тех, кого называют печальными красавцами. А я держусь мнения негодяйки Нинон, говаривавшей: «Веселость — доказательство силы ума». На ум мне наплевать — я не придаю ему значения, но для меня несомненно, что веселость — еще один признак отваги. Господин Жак, которого наши дамы, державшиеся иного мнения, нежели я, величали Прекрасным Тристаном [354] чтобы опоэтизировать его, действовал бы мне на нервы своей несносной меланхолией, если бы у толстухи моего калибра могли быть нервы. Что поделаешь! Мне нужно, чтобы даже герои отличались хорошим расположением духа и умели смеяться перед лицом опасности.