Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Вилла Рубейн. Остров фарисеев читать книгу онлайн
В пятый том вошли произведения «Вилла Рубейн» и «Остров Фарисеев».
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Слишком хорошо!.. Ох, Антония! Зачем вы это делаете?
— Что делаю?
— Разве вы не понимаете, что вы делаете?
— Как что? Собираю цветы!
И она снова побежала к клумбам, нагнулась и стала нюхать распустившиеся бутоны.
— Не хватит ли?
— О нет, — отозвалась она. — Нет, нет… нужно еще очень много. Пожалуйста, делайте букеты, если… если любите меня.
— Вы знаете, что я люблю вас, — глухо сказал Шелтон.
Антония посмотрела на него через плечо; лицо ее выражало недоумение и вопрос.
— А ведь мы с вами совсем разные, — сказала она. — Какие цветы поставить в вашу комнату?
— Выберите сами.
— Васильки и махровую гвоздику. Мак — чересчур легкомысленный цветок, а простая гвоздика слишком уж…
— Простая, — подсказал Шелтон.
— А резеда слишком жесткая и…
— Пахучая. Но почему васильки?
Антония стояла перед ним выпрямившись, такая молодая и стройная; лицо ее было очень серьезно: она колебалась, не зная, что ответить.
— Потому что они темные и бездонно-синие.
— А почему махровую гвоздику? Антония молчала.
— А почему махровую гвоздику?
— Потому что… — начала она и, покраснев, согнала с юбки пчелу. Потому что… в вас есть что-то такое, чего я не понимаю.
— Вот как! Ну, а какие цветы я должен дать вам?
Она заложила руки за спину.
— Мне? Все остальные.
Шелтон выхватил из лежавшей перед ним груды исландский мак на длинном и прямом стебле, чуть изогнувшемся вверху под тяжестью цветка, белую гвоздику и пучок жесткой пахучей резеды и протянул Антонии.
— Вот, — сказал он, — это вы!
Но Антония не шевельнулась.
— О, нет, я не такая!
Пальцы ее за спиной медленно разрывали в клочья лепестки кроваво-красного мака. Она покачала головой и улыбнулась сияющей улыбкой. Шелтон выронил цветы и, сжав ее в объятиях, поцеловал в губы.
Но руки его тотчас опустились: не то страх, не то стыд овладел им. Антония не сопротивлялась, но поцелуй снял улыбку с ее губ, оставил в глазах отчуждение, испуг и холод.
«Значит, она вовсе не кокетничала со мной, — с удивлением и гневом! подумал он. — Чего же она хотела?»
И, как побитая собака, он с тревогой вглядывался в ее лицо.
ГЛАВА XXV
ПРОГУЛКА ВЕРХОМ
— А теперь куда? — спросила Антония, придерживая свою гнедую кобылу, когда они свернули на Хайстрит в Оксфорде. — Мне не хочется возвращаться той же дорогой, Дик!
— Мы могли бы проскакать по лугам, два раза пересечь реку, а потом домой, но вы устанете.
Антония покачала головой. Тень от соломенной шляпы легла на ее щеку; розовое ухо просвечивало на солнце.
После того поцелуя в саду что-то новое появилось в их отношениях; внешне Антония вела себя с ним по-прежнему дружески, спокойно и весело. Но Шелтон чувствовал, что в ней произошла внутренняя перемена, как чувствуется перед изменением погоды, что ветер стал каким-то иным. Своим поцелуем он запятнал ее непорочную чистоту; он пытался стереть это пятно, но след все же остался, и след этот был неизгладим.
Антония принадлежала к самой цивилизованной части самой цивилизованной в мире нации, чье кредо гласит: «Можно любить и ненавидеть, можно работать и жениться, но никогда нельзя давать волю своим чувствам; дать волю чувствам значит, оставить след в памяти окружающих, а это вещь непростительная. Пусть наша жизнь будет такой же, как наши лица, пусть не будет на ней ни складок, ни морщинок — даже от смеха. Только тогда мы будем действительно «цивилизованными людьми».
Шелтон чувствовал, что Антонию томит смутное беспокойство. То, что он дал волю своим чувствам, было, пожалуй, даже естественно и могло лишь на мгновение смутить ее, но благодаря ему у нее появилось ощущение, будто и она дала волю своим' чувствам, а это уже было совсем другое дело.
— Вы разрешите мне заглянуть в «Голову епископа» и узнать, нет ли для меня писем? — спросил он, когда они проезжали мимо старой гостиницы.
Шелтону подали засаленный тонкий конверт, на котором старательным четким почерком было выведено: «М-ру Ричарду Шелтону, эсквайру», — казалось, человек, писавший эти строки, вложил в них всю душу, только бы письмо дошло по назначению. Оно было трехдневной давности, и, как только всадники тронулись в путь, Шелтон принялся читать его. Оно гласило:
«Гостиница
«Королевский павлин».
Фолкстон.
Mon cher monsieur Шелтон!
Вот уже третий раз берусь я за перо, чтобы написать Вам, но так как я ничем не могу похвастать, кроме неудач, то все откладывал письмо до лучших дней. В самом деле, мною овладело столь глубокое уныние, что, если бы я не считал своим долгом сообщать Вам о своей судьбе, — право, не знаю, хватило ли бы у меня духа написать Вам даже сейчас. Les choses vont de mal en mal [74]. Говорят, здесь никогда еще не было такого плохого сезона. Полный застой. И тем не менее у меня тысяча мелких дел, которые отнимают уйму времени, а оплачиваются так ничтожно, что этого не хватает даже на жизнь. Просто не знаю, как быть; одно мне ясно: в будущем году я сюда ни в коем случае не вернусь. Владелец этой гостиницы, мой дорогой хозяин, принадлежит к той многочисленной категории людей, которые не крадут и не занимаются подлогами лишь потому, что у них нет в этом необходимости, а если бы даже такая необходимость и появилась, у них не хватило бы на это храбрости, — к той категории людей, которые не изменяют женам, потому что в них воспитали веру в незыблемость брака и они знают, что, нарушив брачный обет, они рискуют оказаться в неприятном положении и погубить свою репутацию; которые не играют в азартные игры, потому что не смеют; не пьют, потому что это им вредно; ходят в церковь, потому что туда ходят их соседи, а также для того, чтобы нагулять аппетит к обеду; не убивают, потому что, не преступая остальных заповедей, >не имеют к тому оснований. За что же уважать таких людей? А между тем они пользуются большим почетом и составляют три четверти нашего общества! Эти господа придерживаются одного правила: они закрывают на все глаза, никогда не утруждают своего мыслительного аппарата и плотно затворяют двери, опасаясь, как бы бездомные псы не забрели к ним и не искусали их».
Шелтон перестал читать, чувствуя на себе вопросительный взгляд Антонии, которого он в последнее время стал бояться. В глазах ее был холодный вопрос. «Я жду, — казалось, говорили они. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне что-нибудь, — что-нибудь полезное, что помогло бы мне верить в жизнь, но не заставило бы слишком много думать».
— Это письмо от того молодого иностранца, — сказал Шелтон и снова погрузился в чтение.
«У меня есть глаза — вот я и пользуюсь ими; к тому же у меня есть нос pour flairer le humbug [75]. Я вижу, что никакая самая большая ценность не может сравниться со «свободой мысли». У меня можно отнять что угодно, on ne peut pas m'oter cela! [76] Здесь для меня нет никакого будущего, и я, конечно, уже давно бы уехал отсюда, будь у меня деньги, но, как я уже сообщал Вам, то, что я в состоянии здесь заработать, едва дает мне de quoi vivre. Je me sens ecoeure [77]. Не обращайте, пожалуйста, внимания на мои иеремиады. Вы же знаете, какой я пессимист! Je ne perds pas courage! [78]
От души надеюсь, что Вы здоровы. Сердечно жму Вашу руку и остаюсь
Преданный Вам
Шелтон ехал, держа в руке распечатанное письмо и внутренне негодуя на то странное смятение, которое вызвал Ферран в его душе. Казалось, этот бродяга-иностранец задел в его сердце давно молчавшую струну, и она зазвучала жалобно и возмущенно.
— Что он пишет? — спросила Антония.
