Семья Мускат

Он поднялся по лестнице и постучал. Адаса открыла ему дверь.

— Добрый вечер, — пробормотал он, входя.

— А, это ты.

На стене в коридоре зазвонил телефон. Адаса поспешно схватила трубку:

— Да, это я. Что-что? Пожалуйста, говори громче. Что? Дядя Абрам? Мы немного прошлись, а потом вместе пообедали. А ты куда? А, ну да, понимаю. Так я и подумала. Билеты? Жди меня на Нетсальской у входа в Саксонский сад, в четверть девятого. — И с этими словами она положила трубку.

— Кто это? — полюбопытствовал Фишл.

— Подруга. Мы вместе учились в школе.

— Что ей надо?

— Ничего. Просто хочет встретиться и поговорить.

— Ты сказала что-то насчет билетов.

— Билетов?.. А, ну да, мы идем в театр.

— Опять?

— А что тут такого? Что мне еще делать?

— Что-то последнее время тебе не сидится. Обедаешь с Абрамом, вечером — в театр с подругой. Таких женщин наши мудрецы называют вертихвостками. В Талмуде написано, что развестись с ними можно и без их согласия.

— Вот и разведись.

— Да я шучу. Похолодало что-то. Посидела бы лучше дома. Простудишься еще.

— Простужусь и умру.

— Глупости. Тебе есть, ради чего жить. Мы разбогатеем. Масло в наши дни ценится, как золото.

— Вот счастье-то!

— Зря смеешься. Деньги — вещь важная. Когда будет готов ужин? Я проголодался.

Адаса пошла на кухню. Из стоящих на печи горшков валил дым. Шифры дома не было: ее возлюбленного забрали в армию и она бегала по подружкам, таким же, как она, служанкам, узнать, не было ли в письмах, которые они получали с фронта, вестей о нем. Шифра ушла, и еда подгорела. Адаса вылила в горшок чашку воды. Дым из горшка повалил еще сильнее, запахло паленым. Как Адаса ни пыталась следовать инструкциям поваренной книги, научиться готовить ей так и не удалось. Она стояла у плиты с чашкой в руке и думала о неожиданном приезде матери Асы-Гешла. Теперь он отправился к Аделе, и его мать наверняка попытается их помирить. В кухню вбежала Шифра.

— Госпожа, у меня новости от Ичеле!

Адаса не сразу поняла, о ком речь.

— Где он?

— В Жихлине.

— Вот видишь. Зря ты волновалась.

Шифра засучила рукава, надела фартук и бросилась к плите. Адаса вернулась в комнату. Сцепив за спиной руки и что-то бормоча себе под нос, Фишл ходил из угла в угол. В стеклах его очков играл огонь газовой лампы.

— Ты действительно уходишь после ужина?

— Да. А что?

— Послушай моего совета, не уходи.

— Но почему? Это же моя ближайшая подруга.

— Послушай меня, Адаса. Приближаются праздники. Судный день. Человек ведь не живет вечно.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Прекрасно понимаешь. Я тебя предупреждаю, ты сильно рискуешь.

Адаса вышла и так хлопнула дверью, что стекла задрожали. Фишл подошел к книжному шкафу. Он-то знал, о чем говорил: он явственно слышал мужской голос на другом конце провода. Она встречается с ним в Саксонском саду. Как знать, может, они целуются. Может даже, у них роман. Может — да простит его Всевышний за такую мысль, — она с ним согрешила.

Фишл чувствовал, как сердце вырывается у него из груди. Господи, что же делать?! Как ее спасти? Помоги мне, Отец небесный! Дрожащими руками он стал шарить по книжной полке. Раскрыл том Талмуда и прочел правило, которое и без того знал наизусть. Женщина, совершающая прелюбодеяние, нечиста и для своего мужа, и для соблазнителя. Он поставил книгу обратно и снял с полки Псалтырь. Он испытал сильное желание помолиться, излить душу Господу, покаяться в своих собственных грехах, просить Создателя, чтобы Он избавил его любимую жену Адасу, дочь Даши, от дьявольского наваждения. Он опустился на стул, закрыл глаза и, качаясь из стороны в сторону, забормотал: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей…» [5]

Слезы навернулись ему на глаза. Очки запотели, и он снял их протереть. Голода как не бывало. Пожелтевшие страницы книги были в пятнах — то ли от слез, то ли от оплывшей свечи. Его охватила тоска. Псалтирь принадлежал его деду. По нему старик молился, когда его единственный сын, Бенцион, отец Фишла, умирал в больнице. Фишлу вдруг захотелось сорвать с себя, точно он оплакивал близкого родственника, одежды, сбросить обувь и сесть на голый пол. Деда его давно не было в живых, отец умер тоже, мать же… мать жила где-то в Польше с другим мужем. У него не было никого: ни брата, ни сестры, ни зачатого им ребенка. С тех пор как он женился и начал богатеть, даже хасиды в синагоге стали его врагами — они завидовали его благополучию. И вот последний удар. К чему теперь жить? К чему все его богатство? И он опять забормотал молитву: «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: „нет ему спасения в Боге“» [6].

Глава четвертая

За несколько дней до Йом-Кипура реб Дан Каценелленбоген с семьей приехал в Варшаву. На Францисканской их уже ждала квартира — три комнаты и кухня. Нашел ее Годл Цинамон, его старый ученик. Он учился у раввина в Малом Тересполе, когда был молод и беден; учился и по субботам у него столовался. И вот теперь, разбогатев, он возвращал долг старому своему благодетелю. Годл заплатил за квартиру за несколько месяцев вперед, договорился, чтобы ее обставили всем необходимым, чтобы были кровати, столы, стулья, белье, посуда. В среднюю комнату он поставил Ковчег Завета и повесил полки с книгами. Вместе с ним на вокзале раввина встречали дочь реб Дана Финкл и ее сын Аса-Гешл. У Годла, краснолицего мужчины с окладистой седой бородой, на мясистом носу красовались очки в золотой оправе. Из-под рукавов пиджака выглядывала накрахмаленная сорочка. Раввин с трудом узнал его.

— Это ты, Годл? — сказал он. — Аристократ!

Вместе с раввином прибыли оба его сына, Цадок и Леви, невестки, Зисл и Миндел, и целый выводок внуков.

Женщины сразу же принялись готовиться к празднику. Раввин внимательно осмотрел мезузы на дверях и распорядился не покупать мяса, пока он собственноручно не удостоверится, что коровы освежеваны в строжайшем соответствии с ритуалом; он даже запретил женщинам покупать молоко, пока не убедится, что все его требования к дойке неукоснительно выполняются.

Миндел не находила себе места.

— А что будут кушать дети сейчас? — рыдала она. — Угли?!

Раввин в замешательстве бродил по комнатам. Находилась квартира на втором этаже, окна выходили во двор и на улицу, и в дом врывались грохот трамваев и повозок, громкие крики торговцев. Гнусавили уличные музыканты, истошно визжали дети. Лишь теперь осознал раввин в полной мере смысл фразы из Талмуда: «В больших городах жизнь трудна».

Привыкнуть к Варшаве было нелегко. Молельный дом находился во дворе, но миква — на другой стороне улицы, переходить ее было опасно для жизни. В кухне пищу готовили над газом, а кто мог поручиться, что газ не добывается под наблюдением православных священников? Вода текла из крана, но кто знает, через какие нечистоты протянулись водопроводные трубы?

И все же, несмотря на все сложности, подготовка к Йом-Кипуру шла полным ходом.

Накануне праздника реб Дан отправился в молельный дом на утреннюю молитву, а после молитвы выпил стакан вина и, вместе с остальными молящимися, съел кусок пирога. Дома жена ждала его с завтраком, состоявшим из карпа, клецок и тушеной моркови. Днем раввин надел свой шелковый сюртук, белые раввинские одежды и отороченный золотом талис. Жена облачилась в лучшее свое платье и покрыла голову шитой жемчугом шалью. Принарядились и дочь с невестками. Произнеся благословение, раввин отправился на Кол Нидре. Во дворе было шумно. Женщины, чьих мужей забрали в армию, оглашали двор криками и стенаниями. Замужние женщины в париках и шалях, с молитвенниками с золотым тиснением под мышкой обменивались пожеланиями счастья в новом году. Было еще рано, однако в молельном доме уже горел свет. Пол был устлан сеном и посыпан опилками. Служка указал раввину на его место у восточной стены.