ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА

В таком виде она расхаживала по дому, гляделась в зеркало, принимая различные позы. Фигурка Наоми, облаченная в белые, розовые и бледно-сиреневые прозрачные, как шифон, ткани, казалась прекрасным живым цветком.

Наоми вертелась передо мной. Я заставлял ее садиться, вставать, ходить по комнате и долго любовался ею.

Гардероб Наоми рос с каждым днем. Своей комнаты ей уже не хватало: платья висели повсюду, валялись скомканные, нужно было бы купить комод, куда их можно складывать, но все лишние деньги уходили на платья, кроме того, мы считали, что платья незачем особенно беречь. Их было много, но все дешевые, они быстро изнашивались. Поэтому удобнее всего было разбросать их на видном месте, чтобы менять, когда пожелаешь; да и комнате они придавали живописный вид… В ателье, как в гардеробной театра, платья лежали на всех стульях, валялись на полу, на диване, по углам, даже на лестнице, висели на перилах верхнего этажа.

Вдобавок Наоми стирала их редко и к тому же имела привычку надевать платье прямо на голое тело, так что все эти платья были несвежими.

Большая часть ее нарядов была чересчур экстравагантной, и Наоми не могла появляться в них на улице. Приемлемых для выхода туалетов было не так уж много. Особенно любила она атласное кимоно красновато-желтого цвета и хаори из той же материи и того же цвета. Оби тоже был атласный, тонкий, без ваты и очень узкий, она смело завязывала его высоко на груди. Чтобы ворот нижнего кимоно тоже казался атласным, она покупала ленты и пришивала их к обшлагу ворота. Пояс, шнурок для пояса, подкладка рукавов отливали бледно-голубым цветом. Когда она появлялась в этом ослепительном туалете в театре Юраку или Тэйгэки, все обращали на нее внимание. До нас долетали обрывки фраз:

— Кто эта женщина?

— Наверное, артистка!..

— Она иностранка?

А мы с Наоми нарочито горделиво прогуливались по фойе.

Но если даже такой наряд привлекал всеобщее внимание, то уж в еще более экстравагантном костюме совсем невозможно было выйти на улицу. Такие туалеты она надевала только дома — они служили словно бы для того, чтобы заставить меня снова и снова восхищаться ею, наподобие того, как любуются цветком, ставя его то в одну, то в другую вазу. Для меня Наоми была женой и в то же время редкостной, очаровательной куклой, дорогим сокровищем, так что удивляться тут нечему. Поэтому дома она почти никогда не одевалась просто и скромно. Самым дорогим, роскошным нарядом была, пожалуй, черная бархатная тройка — пиджак, брюки, жилетка, — которую она высмотрела в каком-то американском фильме. В этом костюме, с волосами, спрятанными под кепи, она была грациозна и соблазнительна, как кошечка. Часто она разгуливала в одном мягком халатике или в купальном костюме, не только летом, но и зимой, для чего специально топила печку, чтобы в комнате было достаточно тепло. Одних лишь комнатных туфель, начиная с китайских вышитых шлепанцев, было не сосчитать… Чаще всего она обходилась и без таби, и без чулок, и носила эти туфли прямо на босу ногу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Угождая во всем Наоми, исполняя все ее прихоти, я в то же время не оставлял своего первоначального намерения сделать ее идеальной женщиной. Смысла слова «идеальная» я и сам толком не понимал. По моим крайне наивным представлениям, это означало, наверное, современную, эффектную женщину, с которой не стыдно показаться где бы то ни было.

Сделать из Наоми «идеальную женщину» и в то же время всячески ее баловать — трудно совместимые занятия? Теперь-то я понимаю, как я заблуждался. Но тогда, ослепленный любовью, я этого не понимал.

— Наоми-тян, забавы — забавами, а занятия — занятиями. Если ты будешь прилежной, я куплю тебе много красивых вещей, — часто говорил я.

— Да, я буду учиться и непременно стану образованной, — с готовностью отвечала она.

Каждый день после ужина я примерно полчаса занимался с Наоми английским. Она надевала свой бархатный костюм или халат и, подбрасывая кончиком ноги ночную туфельку, развалясь, сидела на стуле, и как я ни старался делать вид, что сержусь, занятия превращались в забаву.

— Наоми-тян, ну, как ты себя ведешь? Во время занятий нужно быть посерьезней…

Наоми испуганно съеживалась и тоном маленькой девочки заискивающе тянула:

— Простите, учитель!..

Или:

— Учитель Кавай, не сердитесь на меня! — Искоса поглядывая на меня, она вдруг тыкала пальчиком мне в щеку.

Со своей стороны, «учитель Кавай» тоже не мог быть строгим с такой миленькой ученицей. Занятия кончались обыкновенно пустой болтовней и играми.

Не знаю, каковы были успехи Наоми в музыке, но английским языком она занималась с мисс Харисон уже два года и, казалось бы, уже должна была основательно его усвоить. Она прошла уже две трети хрестоматии по учебнику «English Echo», а грамматикой занималась по учебнику Канды Такэнобу «Intermediate Grammar». Это соответствовало программе третьего класса гимназии. Но, на мой взгляд, знаний у Наоми было не больше, чему ученицы второго класса. Это показалось мне странным, и однажды я отправился к мисс Харисон.

— Вы ошибаетесь. Это удивительно умное и очень способное дитя, — говорила мне, улыбаясь, толстая, добродушная старушка.

— Да, она способная девочка, но тем более странно, что английский язык она усвоила плохо. Читать она научилась, но переводить на японский язык не может, грамматику не понимает…

— Нет, нет, вы не правы, вы ошибаетесь, — твердила, прерывая меня, старая мисс. — Японцы только и думают, что о переводах и о грамматике… Это совершенно неправильно! При изучении английского языка никогда не нужно думать о грамматике и переводах. Нужно только читать и читать. У Наоми-сан прекрасное произношение, она читает отлично, и вот увидите, скоро она будет в совершенстве владеть английским…

Возможно, старая мисс в какой-то мере была права, но все-таки Наоми не знала грамматики, не умела употреблять прошедшее время, страдательный залог и, что самое главное, совсем не могла переводить с английского на японский. Она знала меньше самых плохих учеников школы. Как бы хорошо она ни читала, этого мало. Непонятно, чему же она научилась за эти два года?… Тем не менее старая мисс, не обращая внимания на мой недовольный вид, успокоительно кивала головой и по-прежнему повторяла: «Удивительно умная девочка».

Может быть, это мне только кажется, но учителя-европейцы питают своеобразную слабость к японским ученикам. Достаточно им увидеть девочку или мальчика, чуть-чуть похожих на европейцев, хорошо одетых и с приятными личиками, чтобы тотчас же назвать их умными. Старые девы в особенности отличаются такого рода пристрастием. Оттого мисс Харисон и хвалила Наоми, она уже заранее решила, что Наоми очень умна. Кроме того, у Наоми действительно было хорошее произношение, тут мисс Харисон была права. Что ж, у Наоми были прекрасные зубы, голос поставлен на занятиях по музыке, слушать ее было одно удовольствие, в этом отношении я со своим произношением в подметки ей не годился. Очевидно, Наоми обольстила мисс Харисон именно своим голосом, и старушка совсем растаяла. Старая мисс так полюбила девочку, что фотографии Наоми даже красовались на ее туалетном столике. В глубине души я был крайне недоволен методом мисс Харисон. Но в то же время ее похвала в адрес Наоми так обрадовала меня, как будто относилась ко мне самому. Но дело не только в этом — как и всякий японец, в присутствии европейца я терялся, не решаясь прямо высказать все, что думал, и когда старая мисс самоуверенно обрушила на меня свои речи на причудливо звучавшем японском языке, я так и не сказал того, что намеревался сказать. «В конце концов, у нее свое мнение, у меня свое, я сам займусь с Наоми…» — решил я про себя, а вслух сказал: «Да, конечно, вы правы. Теперь мне все ясно. Я могу быть спокоен…» — и с тем вернулся домой.

— Дзёдзи-сан, ну, что сказала Харисон-сан? — в тот же вечер спросила меня Наоми. Она не сомневалась, что старая мисс привязалась к ней, — это чувствовалось по ее самоуверенному тону.