Маленький человек, что же дальше?

— Ничего не поделаешь, мальчуган, надо рассуждать здраво! что необходимо, то необходимо. Кастрюли нам нужны.

— Я представлял себе это совсем иначе, — грустно заявляет он. — Я думал, мы будем откладывать, а мы с места в карьер собираемся транжирить денежки.

— Но раз это необходимо!

— Гусятница совсем ни к чему, — волнуется он. — Я не ем тушеное мясо. Не ем — и все тут! Из-за какого-то кусочка тушеного мяса покупать целую гусятницу! Не буду!

— А рулет будешь есть? — спрашивает Овечка. — А жаркое?

— Да, водопровода в кухне нет, — говорит он смущенно. — За водой тебе придется ходить на кухню к фрау Шаренхефер.

— О господи! — снова вздыхает она. Со стороны кажется, что брак — самое простое дело: двое женятся, появляются дети. Вместе живут, вместе пробиваются в жизни, нежны друг к другу. Дружба, любовь, взаимная приветливость; едят, пьют, спят, ходят на службу, ведут хозяйство, по воскресеньям выезжают за город, вечером иногда ходят в кино! Вот и все.

Но на самом деле брак — это решение тысячи всевозможных проблем. Брак как таковой в известной мере отступает на задний план, он нечто само собой разумеющееся, предпосылка, а вот как, например, быть теперь с гусятницей? И неужели он, Пиннеберг должен сегодня же вечером сказать фрау Шаренхефер, чтобы она забрала часы? Вот то-то и оно.

Оба смутно чувствуют это. Но разрешать эти проблемы немедленно не требуется. Пиннеберги забывают о всех кастрюлях на свете: они остались одни в купе. Их угрюмый спутник сошел на какой-то станции. Они даже не заметили, когда. Гусятница и часы отодвинулись на задний план; Пиннеберг и Овечка крепко обнимаются, поезд громыхает. Время от времени они переводят дух и снова целуются; наконец поезд замедляет ход: Духеров.

— Господи, уже! — восклицают оба.

— Я заказал машину, — быстро говорит Пиннеберг, — пешком ты, пожалуй, не дойдешь.

— Но как же так? Ведь мы хотели экономить! В прошлое воскресенье мы же целых два часа по Плацу бегали!

— Но у тебя вещи…

— Носильщик донес бы. Или кто-нибудь с твоей службы. Есть же у вас рабочие…

— Нет, нет, этого я не выношу, это выглядит так…

— Ну, хорошо, как хочешь, — покорно соглашается Овечка.

— И вот что еще, — торопливо говорит он, в то время как поезд уже останавливается. — Давай не будем вести себя как супружеская пара. Давай будем держать себя так, словно мы только немного знакомы.

— Но чего ради? — удивляется Овечка. — Я ведь твоя законная жена.

— Знаешь, это из-за людей, — смущенно объясняет он. — Мы ведь не посылали приглашений на свадьбу, вообще никому ничего не сообщали, люди могут обидеться, правда?

— Этого я не понимаю, — удивляется Овечка. — Объясни мне, пожалуйста. Почему то, что мы поженились, должно кого-то обидеть?

— Потом я растолкую тебе. Только не сейчас. Сейчас мы должны… Чемоданчик возьмешь? И, пожалуйста, сделай вид, будто мы почти незнакомы.

Овечка молчит, но украдкой с сомнением поглядывает на «миленького». Он проявляет изысканную вежливость, помогает своей даме выйти из вагона, смущенно улыбается, говорит:

— Это главный духеровский вокзал. А есть еще узкоколейка на Максфельде. Сюда, пожалуйста.

С платформы Пиннеберг спускается первый, пожалуй, слишком поспешно для столь заботливого супруга, который даже заказал машину, чтобы жену не утомила дорога, и он все время идет шага на три впереди. Затем выходит через боковую дверь. Там стоит такси, крытая машина. Шофер здоровается;

— Здравствуйте, господин Пиннеберг. Здравствуйте, фройляйн.

Пиннеберг торопливо бормочет:

— Минутку! Пожалуй, уже можно садиться… Я сейчас пойду получу багаж, — и исчезает.

Овечка стоит у машины и смотрит на вокзальную площадь с двухэтажными домиками. Как раз напротив — вокзальная гостиница.

— Контора Клейнгольца тоже тут? — спрашивает она шофера.

— Это где господин Пиннеберг работает? Нет, фройляйн, мы мимо нее поедем. Она на Базарной площади, рядом с ратушей.

— Послушайте, нельзя ли опустить верх? Сегодня такой чудесный день, — говорит Овечка.

— Простите, фройляйн, но господин Пиннеберг заказал крытую машину. Обычно в такую погоду я езжу в открытой.

— Ну что же, раз господин Пиннеберг так распорядился…— говорит Овечка и садится в машину.

Вот и Пиннеберг, он идет вслед за носильщиком, который катит на тележке корзину, портплед и ящик. И поскольку последние пять минут Овечка смотрит на своего мужа совсем другими глазами, она сразу замечает, что правую руку он держит в кармане брюк. Вообще это не его привычка, вообще он этого не делает. Но так или иначе, сейчас он держит правую руку в кармане!

Машина трогается.

— Так, теперь ты увидишь весь Духеров. Весь Духеров, собственно, одна длинная улица, — говорит он и несколько смущенно хихикает.

— Да, ты хотел мне растолковать, на что могли обидется люди, — говорит она.

— Успеется, — отвечает он. — Сейчас действительно трудно разговаривать. Мостовая у нас отвратительная.

— Успеется так успеется, — говорит она и тоже замолкает. И вдруг она замечает, что он забился в самый угол, — если кто-нибудь заглянет в машину, Пиннеберга ему не узнать.

— Вот и твоя торговая фирма, — говорит она, — «Эмиль Клейнгольц. Зерно, корма, удобрения. Картофель оптом и в розницу» Ну, так я буду покупать картошку у тебя.

— Нет, нет, — торопливо возражает он. — Это старая вывеска. Картофелем в розницу мы уже не торгуем.

— Жалко, — говорит она. — А то как бы хорошо: я прихожу к тебе в лавку и покупаю десять фунтов картошки. Представляешь? И я бы держала себя совсем не как твоя жена.

— Да, жалко, — соглашается он. — Замечательно было бы.

Она энергично постукивает носком по дну машины и возмущенно сопит. А потом задумчиво спрашивает

— А вода здесь есть?

— Какая вода? — осторожно спрашивает он.

— Ну, чтоб купаться! Какая же еще? — нетерпеливо отзывается Овечка.

— Да, да, купаться здесь есть где, — говорит он.

Они едут дальше. Главную улицу, должно быть, уже проехали. Овечка читает: «Полевая улица». Отдельные домики, и при каждом сад.

— Слушай, здесь очень красиво, — радуется она. — Сколько цветов!

Машина то и дело подпрыгивает на ухабах.

— Вот мы и на Зеленом Конце, — говорит он.

— На Зеленом Конце?

— Да, наша улица называется «Зеленый Конец».

— Это улица?! А я уж думала, что шофер спутал дорогу.

Налево выгон, огороженный колючей проволокой, там пасутся несколько коров и лошадь. Направо клеверное поле, клевер как раз цветет.

— Открой окно, — просит она.

— Мы уже приехали.

И выгон и поле кончились. За ними город воздвиг свою последнюю твердыню — и что за твердыню! На открытом месте стоит высокий, узкий доходный дом каменщика Мотеса, выкрашенный в коричневый и желтый цвета, но только с фасада; боковые стены не покрашены, в ожидании, что к ним пристроят другие дома.

— Красивым его не назовешь. — Овечка оглядывает дом сверху донизу.

— Зато квартира очень недурна, — утешает ее Пиннеберг.

— Ну, так идем, — говорит она. — Малышу здесь, конечно, будет очень хорошо, очень полезно.

Пиннеберг и шофер берутся за корзину, Овечка тащит ящик из-под яиц.

— Портплед я потом принесу, — говорит шофер.

В нижнем этаже, где находится лавка, пахнет сыром и картофелем, во втором этаже преобладает запах сыра, в третьем он царствует безраздельно, а совсем наверху, под крышей, опять пахнет картофелем, пахнет затхлым и сыростью.

— Объясни мне, пожалуйста, почему пропал запах сыра? Но Пиннеберг уже открывает дверь.

— Пройдем сразу в нашу комнату, да?

Передняя крошечная, действительно совсем крошечная, да еще справа стоит гардероб, а слева сундук. Мужчины с трудом протащили корзину.

— Сюда! — говорит Пиннеберг и открывает дверь. Овечка переступает порог.