Это же Пэтти!

– Тут открытка! – Эвалина Смит извлекла ее из колючих лепестков.

Мэй сделала движение прочесть ее наедине, но до сих пор она была столь великодушна к своим конфидентам, что в такой интересный момент ей не позволили удалиться. Они склонились к ее плечу и прочитали вслух:

– «Твой безутешный К. С.-Дж.». О Мэй, подумай, как он, должно быть, страдает!

– Бедняжка!

– Просто он не мог больше молчать.

– Он человек чести, – сказала Мэй. – Он бы не стал писать настоящего письма, так как обещал, но, полагаю… такая записочка…

Проходившая мимо Пэтти Уайатт вальяжно вошла в комнату. Несмотря на робкие протесты Мэй, ей продемонстрировали открытку.

– Этот почерк говорит о сильном характере, – заметила Пэтти.

Ее слова были восприняты в качестве уступки, ибо Пэтти с самого начала держалась в стороне от культа Катберта Сент-Джона. Она была подругой Розали.

Последующие дни для Мэй Мертель были полны приводящих в замешательство событий. Приняв первое подношение из подсолнухов, она не могла отвергнуть второе. Скомпрометировав себя однажды, она пропала. За цветами с пугающей щедростью следовали конфеты и книги. Конфеты были из разряда дешевых – Пэтти отыскала магазин полезных мелочей – но коробки, в которые они были упакованы, возмещали декоративные свойства, отсутствующие у конфет. Леденцы в явном изобилии перемежались купидонами и розочками. К каждому подарку прилагалась записка, написанная той же рукой и подписанная иногда инициалами, а иногда просто «Берти». Никогда прежде свертки не доставлялись с такой не вызывающей подозрений расторопностью. Мисс Салли была единственной, через чьи руки они проходили. Осмотрев их снаружи, она неразборчиво писала «вручить» и горничная выбирала для исполнения поручения самые неловкие моменты и неизменно тогда, когда Мэй Мертель окружали зрители.

Через несколько дней англичанин Мэй из объекта чувств превратился в посмешище всей школы. Его литературные вкусы были так же невыносимы, как и конфетные. Он тяготел к заголовкам, которые считались специальной привилегией кухонной прислуги. «Влюбленная и погибшая», «Прирожденная кокетка», «Шипы в померанцевом цвете». Несчастная Мэй отрекалась от них, но бесполезно: школа приняла Катберта и твердо вознамерилась получить от его британских причуд как можно больше развлечений. Жизнь Мэй превратилась в один нескончаемый ужас перед тем моментом, когда появится горничная со свертком. Последней каплей была доставка обернутого в бумагу полного собрания сочинений Марии Корелли. [9]

– Он… он их не посылал! – разрыдалась она. – Кто-то просто шутит.

– Мэй, ты не должна противиться только потому, что это книги того сорта, которые бы не выбрал американец, – утешила Пэтти. – Ты же знаешь, что у англичан странные вкусы, особенно в том, что касается книг. Там все читают Марию Корелли.

В следующую субботу в город отправилась партия девочек за покупками и на дневной спектакль. Среди прочих поручений, класс по искусству посетил магазин фотографии, чтобы купить снимки некоторых ранних итальянских живописцев. Не проявив глубокого интереса к Джотто и его разновидности, Пэтти принялась не спеша прохаживаться по кругу и осматриваться. Она наткнулась на стопку фотографий актеров и актрис, и глаза ее сверкнули при виде большого снимка неизвестного исполнителя главной роли, у которого были закрученные усы, ямочка на подбородке и большие, трогательные глаза. Он был одет в охотничий костюм и не скрывая демонстрировал хлыст. Фото являлось последним словом в романтизме двадцатого века. И, что самое великолепное, оно было снабжено лондонской маркой!

Пэтти незаметно оторвала остальных членов комитета от исследования Фра Анжелико, и три головы восхищенно склонились над находкой.

– Изумительно! – вздохнула Конни. – Но она стоит полтора доллара.

– Нам придется навсегда остаться без газировки! – заметила Присцилла.

– Да, она дорогая, – подтвердила Пэтти. – Но, – она стала заново рассматривать влажные, прелестные глаза, – я совершенно убеждена, что она того стоит.

Они скинулись по пятьдесят центов, и фотография была в их распоряжении.

Четким почерком с наклоном влево, который Мэй стала ненавидеть, Пэтти сделала по всей ширине фото нежную надпись по-французски и подписала полным именем «Катберт Сент-Джон». Она вложила его в простой конверт и попросила несколько удивленного клерка отправить по почте в будущую среду утром, поскольку это был подарок к юбилею, который не должен прибыть раньше положенного срока.

Снимок был доставлен с пятичасовой почтой и вручен Мэй, когда девочки выходили гурьбой с послеобеденных занятий. В гнетущей тишине она взяла его и удалилась в свою комнату. За нею по пятам следовало с полдюжины ее ближайших подруг: Мэй стоило большого труда завоевать сторонников, и теперь от них нельзя было избавиться.

– Открывай его, Мэй, скорее!

– Как ты думаешь, что там?

– Это не цветы и не конфеты. Очевидно, он задумал что-то новенькое.

– Мне все равно, что там находится! – Мэй злобно швырнула пакет в мусорную корзину.

Айрин Маккало выудила его и разрезала бечевку.

– О, Мэй, это его фотография! – завопила она. – И он со-вер-шен-но ве-ли-ко-ле-пен!

– Вы когда-нибудь видели такие глаза!

– Он завивает усы или они такие от природы?

– Почему ты не сказала нам, что у него на подбородке ямочка?

– Он всегда ходит в такой одежде?

Мэй разрывалась между любопытством и злостью. Вырвав у них фотографию, она бросила взгляд на печальные карие глаза и закинула ее лицом вниз в ящик комода.

– Больше никогда не упоминайте при мне его имени! – велела она и, сжав губы, начала расчесываться к ужину.

В пятницу – день покупок в деревне – Пэтти, Конни и Присцилла заскочили к цветочнику оплатить счет.

– Два букета подсолнухов, один доллар, – звонким голосом объявил продавец из глубин магазина, как вдруг сзади послышались шаги, и они оказались лицом к лицу с Мэй Мертель Ван Арсдейл, завернувшей сюда с этой же целью.

– О! – сказала она свирепо. – Я могла бы догадаться, что это вы трое.

Какое-то время она молча разглядывала их, потом упала на грубо сколоченный стул и уткнулась головой в прилавок. За последнее время она пролила столько слез, что они начинали течь сами по себе.

– Наверняка, вы расскажете всей школе, – рыдала она, – и все станут смеяться и… и….

Три подруги смотрели на нее с непреклонным выражением лица. Несколько слезинок не способны были их растрогать.

– Ты сказала, что Розали – глупая маленькая гусыня, которая суетится по пустякам. – Напомнила ей Присцилла.

– А он, во всяком случае, был из плоти и крови, – молвила Пэтти, – несмотря на свой кривой нос.

– Ты по-прежнему считаешь ее глупой гусыней? – поинтересовалась Конни.

– Н-нет!

– Тебе не кажется, что ты была гораздо глупее?

– Д-да.

– И ты извинишься перед Розали?

– Нет!

– То, как мы подадим эту историю, – глубокомысленно заметила Пэтти, – сделает ее довольно забавной.

– По-моему, ты форменное чудовище!

– Ты извинишься перед Розали? – вновь спросила Присцилла.

– Да, если вы обещаете не рассказывать.

– Мы обещаем при одном условии: ты должна расторгнуть свою помолвку с Катбертом Сент-Джоном и никогда о ней не вспоминать.

В следующий четверг Катберт уплыл в Англию на «Океанике». [10]«Святая Урсула» окунулась в баскетбольную лихорадку, и обстановка стала бодрой и свободной от романтики.