Бернар Кене

Приблизительно через полчаса после приезда Роша должен быть появиться Лекурб. Ему суждено было быть одновременно и несчастной лошадью пикадора, предназначенной быть убитой, и цирковым «рыжим», который комическими своими движениями создает веселую и симпатичную атмосферу. Рош находил большое удовольствие в том, как Лекуро доказывал, ссылаясь на самых знаменитых экономистов, самые противоречивые тезисы.

Как только отступал пикадор с проколотым животом, Ахилл делал знак бандерильеро. Эта обязанность возлагалась на Антуана и на его брата. Они должны были пройтись с Рошем по фабрике.

— Мой внук, — говорил Ахилл, — хочет показать вам новую машину.

— Да, — подтверждал Антуан, — ваше мнение будет для меня очень ценным, месье Рош.

— Обязательно, друг мой, в память вашего бедного отца… — говорил Рош. — Ах, как сейчас вижу его… в его черном пальто…

Антуан приводил его через час еле передвигавшего ноги, с огромным отвращением на целый год к зубчатым колесам, кулакам и эксцентрикам; он был почти совсем готов принять удар шпаги.

Завтрак, всегда превосходный, подавали у Ахилла. Там никогда не говорилось о самом существенном, что занимало их в этот день. Присутствие Франсуазы делало невозможной неожиданную атаку. Сначала она делала громадные усилия, чтобы быть любезной, но потом начинала нервничать. Она оставалась совершенно бесчувственной к тому, что Бернар называл «бальзаковской стороной» Роша, бывшего коммивояжера, сделавшегося благодаря внезапной смерти двух своих хозяев главой торгового дома только годам к пятидесяти и обладавшего известной дозой остроумия, но отнюдь не настоящей культурой. Как только завтрак кончался, она отбрасывала всякую принужденность.

— Я сделала то, что вы мне сказали, Бернар, я перечла «Анну Каренину», и я прекрасно понимаю самоубийство Анны. Если бы Вронский с ней был жесток, а не добр, она не покончила бы с собой.

— Вы говорите о театре? — вступал в разговор Рош. — Я не люблю теперешних пьес, но охотно хожу в «Комеди Франсез» смотреть «Друга Фрица» или «Месье Пуарье». Это не так забавно, как в Пале-Рояль, но зато прекрасно и заставляет думать.

Франсуаза становилась отважной.

— Бернар, — говорила она по-английски, — пойдем, пройдемся по саду. Он чересчур скучен.

— Будьте осторожны. Может быть, он понимает.

— Никогда в жизни. Достаточно на него посмотреть.

Антуан взглядом умолял жену успокоиться. Ахилл, не понимая, но догадываясь об опасности, проклинал внутренне этих Паскаль-Буше и предлагал пешком вернуться на фабрику.

Оба старика шли впереди, слегка отдуваясь. Антуан и Бернар следовали за ними, любуясь на камыши, пышно вздымавшиеся и обвивавшие извилины речки. Антуан думал о том, как женихом гулял он здесь с Франсуазой. В тот год у нее было чесучовое платье с фуляровым, голубым с белым горошком, воротником. Как она ему тогда нравилась!.. Она нравилась ему и теперь, какая же странная стыдливость мешала ему это ей повторять? Часто он не одобрял ее поступков и слов, но и этого тоже он не смел ей сказать. Зачем она так странно держала себя за завтраком? Еще утром он просил ее быть посдержаннее. Она была опасна. Он любил ее.

Ахилл продолжал уклоняться от решительного удара до самого того момента, как шум подъезжающей коляски возвещал о предстоящем отходе поезда. Тогда он внезапно выбрасывал «последнюю цену», которую с утра оставлял в резерве, и Рош, приятно удивленный, вытаскивал из кармана книжку ордеров. Бернар провожал его на вокзал и возвращался, с грустью размышляя об убожестве этого дня.

«Какая комедия! — думал он. — Да и нужна ли она? Следовало бы управлять фабрикой как командуют полком — без хитрости, без унижения. Почему не делать всего при полном дневном свете? Это могло бы быть так просто и даже красиво. На что нам нужен, в конце концов, этот Рош?.. Франсуаза была нервна. Это понятно… Если бы я мог склонить Симону выйти за меня, как переносила бы она Пон-де-Лер?»

И неизвестно почему, ему представились ее маленькие лиловые туфельки, что она надела вечером в то единственное путешествие, которое они совершили вместе. Прежде чем лечь, она поставила их перед кроватью, рядышком, такими благоразумными, как у Святой Урсулы Карпаччио.

— Туфелька Симоны под кровлей Ахилла… Нет, это невозможно. И это очень жаль.

Он подумал об особенностях ее речи. Она говорила «подлинно», когда нужно было сказать «искренне» и от нее он получил привычку говорить «со стороны». Она, наверное, сказала бы «со стороны Людовика XVI» — про Антуана и «со стороны Марии-Антуанетты» — про Франсуазу. Другой ее манией было говорить о музыке языком живописи и о живописи — языком музыки. Она употребляла слова «звучность», «размер», чтобы описать пейзаж. Все это очень нравилось Бернару. Коляска остановилась, она подъехала к фабрике.

— А у него был довольный вид? — спросил Ахилл.

IX

Вызванный в Париж Ванекемом, Бернар захотел повидать Деламена. Он его не предупредил, зная, что тот всегда дома. Экипаж, пахнувший заплесневелым сукном, привез его в Монсури. По узкой маленькой лестнице поднялся он наверх. Он позвонил, смутно боясь, что не застанет своего друга дома.

Но через мгновение он услышал шаги. Деламен сам открыл ему дверь и не удивился, увидав его.

— Ах, это ты! Я очень рад… Входи.

— Я не помешаю тебе?

— Я работаю, но это безразлично.

Маленькая комната, где писал Деламен, показалась Бернару Кене завидным убежищем, запретной мечтой. Стоя прислонясь к камину, он с удовольствием глядел на своего друга. Их улыбка без слов выдавала взаимное расположение, радость видеть друг друга. Бернар полюбовался листками бумаги, испещренными твердым почерк ком. Зная, что Деламен не любил пустых разговоров, он заговорил с ним о его работе.

— Чем ты занят теперь? Я читал твою статью о Сент-Бёве. Это очень хорошо. Читал ли ты этого Пруста, о котором так много говорят теперь? Мне он очень нравится.

— Да, — сказал Деламен, — это здоровое чтение… Что, например, остается от ревности после Свана? [10] Болезненное любопытство без любви… И как это верно!

— Ты все еще видишься с Денизой?

Деламен наклонил голову.

— А ты что поделываешь в своей провинции? Твоя фабрика в Пон-де-Лере, не правда ли? Как твои дела, идут хорошо?

— Все идет хорошо, но это мне безразлично. Мой дед работает уже пятьдесят лет; а какое ему от этого счастье? Не люблю я этого дела, Деламен. Мои рабочие, с которыми я стараюсь быть справедливым, не доверяют мне, и это естественно. Для государства, для чиновника промышленник является паразитом, который наживается за счет работы других. Трудностей же, выпадающих на его долю, не видит никто. Его роли никто не понимает. Да и сам ты, я в этом уверен… Это нестерпимо. И потом, ты и представить себе не можешь, что такое дела. Очень трудно, почти невозможно не вступать в противоречия с самим собой…

— Например? — кратко спросил Деламен.

— Да вот, например, клиент спрашивает у тебя твою последнюю цену; ты говоришь ему ее совершенно честно… Так ты думаешь, что он так и поверит и не будет с тобой торговаться? Отнюдь нет. Он a priori [11] предполагает, что ты его обманываешь. Да что и говорить: он просто выходит из себя, если ты настаиваешь на своем. Вот этакие штуки меня возмущают.

Деламен слегка пожал плечами.

— Мне кажется, — сказал он, — ты мучаешься понапрасну. Неизвестно из-за чего. Все человеческие отношения управляются условностями. Если в делах «последняя цена» является в действительности «предпоследней», то нужно это принять. Тебя чересчур мучает совесть, Кене, исповедники не любят этого.

Бернар беспомощно развел руками, затем, указав на разложенные листки, спросил:

— А что, собственно, является темой твоей книги?

— О, тема довольно сухая… Воскрешение свободы. Я опишу предшествовавшее нам поколение, придавленное слишком тяжелым фатализмом: оно было запугано Дарвином, этим гениальным мистификатором, и воспламенил его уже Маркс, тоже мистификатор. Я надеюсь показать, что эти «железные законы» всего лишь галлюцинации, которые легко могут рассеяться при сильном желании… Не знаю, хорошо ли видишь ты это… В сущности, я хочу показать, что свобода и детерминизм одинаково истинны и не противоречат друг другу. Ты понимаешь?