Седьмой крест

И вот, как будто она выросла из земли, перед ним очутилась девочка. На ней был фартук с рукавами, волосы расчесаны на пробор. Они уставились друг на друга. Затем девочка опустила глаза на его руку. Он слегка дернул девочку за косу и отдал ей ленту.

Тогда девочка побежала к старухе, к бабушке, которая тоже вдруг оказалась на дороге.

– Теперь будешь заплетать косу бечевкой, так и знай, – сказала старуха и засмеялась. Георгу она сказала: – Хоть каждый день давай ей новую ленту.

– А вы отрежьте ей косы, – посоветовал он.

– Вот, придумал еще! – Старуха принялась разглядывать его.

Но тут Грибок, добравшийся тем временем до уксусного завода, крикнул у них за спиной:

– Эй! Корзиночка!

Так звали старуху все обитатели Вестгофена, потому что она вечно таскала с собой всякий хлам, нужный и ненужный, – пластырь, нитки, конфеты от кашля. Подняв иссохшую руку, она стала махать Грибку, с которым в молодости танцевала и за которого чуть не вышла замуж, и вокруг ее беззубого рта и на сморщенных щечках появилось то жуткое оживление, с каким веселятся глубокие старики, у которых уже косточки стучат.

А Грибок, видя, что этот невероятно испачканный неведомый человек – он, может быть, все-таки имеет отношение к уксусной фабрике – уходит со старухой и девочкой, вдруг окончательно успокоился относительно чего-то, что его неизвестно почему тревожило. Георг же, идя позади старухи и девочки, чувствовал себя так, точно он хоть на несколько минут принят в число живых. Оказалось, что проселочная дорога ведет не только в деревню, как думал Георг, она разветвлялась на две: одна шла в деревню, другая – к шоссе. Старуха сунула ленту в карман, к прочей дряни, и потянула за косу девочку, которая едва удерживала слезы.

– Слышали, какое тут было представление – уи… уи… Вот дудели! Теперь-то тихо. Сцапали его. Несладко ему теперь. Уи-и, уи-и. – Корзиночка то подвывала, то хихикала. На перекрестке она остановилась. – Поднялся туман-то! Гляди-ка!

Георг посмотрел вокруг. В самом деле, туман поднялся, бледно-голубое осеннее небо сияло, чистое и ясное.

– Уи-и, уи-и! – пропищала старуха, так как два – нет, уже три самолета, сверкнув, ринулись вниз и принялись описывать над самой землей, над крышами Вестгофена, над болотом и над полями широкие круги.

Стараясь держаться как можно ближе к старухе и к ее внучке, Георг шагал в сторону шоссе.

Никого не встретив, они прошли метров десять. Старуха смолкла. Казалось, она все забыла – Георга и девочку, солнце и самолеты – и погрузилась в раздумье о тех днях, когда Георга еще и на свете не было. А Георг старался идти совсем рядом с ней, охотнее всего он ухватился бы за ее юбку. Это же не на самом деле; ему только снится, что он идет со старухой, держась за ее юбку, а она не замечает. Сейчас он проснется и услышит, как в бараке орет Логербер…

Справа началась длинная стена, утыканная поверху битым стеклом. Они прошли несколько шагов вдоль стены, очень близко друг к другу, Георг – позади. Вдруг, без гудка, вынырнул мотоцикл. Если бы старуха сейчас обернулась, ей пришлось бы поверить в то, что Георг провалился сквозь землю. Мотоцикл пронесся мимо.

– Уи-и, уи-и! – заныла старуха, снова семеня по дороге. Георг исчез не только с ее пути, но и из ее памяти.

А Георг лежал по ту сторону стены, его руки были в крови от стекол, левую руку, около большого пальца, он распорол, изорвана была и одежда, так что видно было тело.

Соскочат они сейчас с мотоцикла, чтобы схватить его, или нет? Из низкого красного кирпичного здания с множеством окон доносились голоса, высокие и низкие, целый хор задорных мальчишеских голосов. Какое слово хотели они запечатлеть в его мозгу, какую фразу – в этот его смертный час? С противоположной стороны появился еще мотоцикл и пронесся мимо – в лагерь Вестгофеп. Но Георг не испытал облегчения и только сейчас почувствовал, как болит рука; он, кажется, готов был откусить себе руку у кисти.

Вдоль боковой стены красного здания – это было сельскохозяйственное училище – тянулась оранжерея. Главный вход в здание и крыльцо находились с этой стороны, против оранжереи. Между фасадом училища и оградой стоял сарай, заслонявший от Георга всю остальную часть усадьбы. Георг переполз в сарай. Внутри было тихо и темно. Вскоре его глаза различили толстые связки лыка, висевшие на стене, разную утварь, корзины и одежду. Так как теперь все зависело уже не от его сообразительности, а лишь от того, что люди называют удачей, он стал спокоен и холоден. Оторвал какой-то лоскут. Перевязал левую руку, придерживая лоскут зубами. Не спеша принялся выбирать и, наконец, остановился на плотной коричневой куртке из вельвета с застежкой «молнией». Он напялил ее поверх своего пропитанного кровью и потом рванья. Подобрал себе обувь по ноге. Тут же нашлись и рабочие брюки. Башмаки были совсем новые. А вот выйти отсюда ему не удастся. Он выглянул в щель. Люди в окнах, люди в оранжерее. Кто-то сошел с крыльца, направился к оранжерее, остановился перед дверью лицом к сараю. Парня позвали из окна, и он возвратился в здание училища. Наступила тишина. Солнце отражалось в стеклах и в отшлифованных плоскостях какой-то машинной части, которая лежала, полузапакованная, возле лестницы.

Георг вдруг ринулся к двери и выдернул ключ. Он засмеялся, сел на пол спиной к двери и стал рассматривать свои башмаки. Две, три минуты продолжалось это состояние – последнее отступление в самого себя, когда все в мире потеряно и человеку на все наплевать. Если они сейчас войдут, ударить мотыгой или граблями? Что заставило его опомниться, он и сам не знал, во всяком случае, это не пришло извне, – может быть, боль в руке, может быть, какие-то отзвуки голоса Валлау в его ушах. Он снова вставил ключ и выглянул в дверную щель. Опять перелезть через стену и вернуться на шоссе он не мог. Между утыканной битым стеклом стеной и небом тянулся коричневый контур холма с виноградником; воздух был так прозрачен, что можно было пересчитать верхушки виноградных лоз в последнем ряду, выступавшие над бледно-коричневой каймой. И когда Георг тупо созерцал этот верхний ряд лоз, кто-то вдруг дал ему совет, кто-то кого он не знал, – ибо Георг уже не помнил, сам ли Валлау в Руре, или кули в Шанхае, или шуцбундовец в Вене тем спасся от опасности, что взял и понес на плече какой-то предмет, который отвлек от него внимание, – ведь такая ноша указывает на определенную цель пути и узаконивает несущего. И вот, когда Георг сидел в сарае, он, этот незримый советчик, напомнил ему о том, что кто-то находившийся в подобном же положении этим способом спасся – не то из дома в Вене, не то с хутора в Рурской области, не то из оцепленной улочки в Шанхае. И хотя Георг не знал – было ли у советчика знакомое лицо Валлау, или желтое, или бронзовое, совет он понял: возьми машинную часть, что лежит у двери. Ведь выйти все равно нужно. Может быть, не удастся, но другой возможности нет. Правда, твое положение особенно отчаянное, но ведь и мое тогда…

Потому ли, что его просто не заметили или приняли за рабочего машиностроительного завода или за того, чью куртку он надел, но ему удалось благополучно пройти между оранжереей и крыльцом и выйти за ворота на дорогу перед обращенным к полям фасадом училища. Боль в левой руке была так сильна, что минутами заглушала даже страх. Георг шагал по дороге, тянувшейся параллельно шоссе вдоль нескольких домов. Они все смотрели па поля, а верхними окнами, может быть, даже па Рейн. Самолеты все еще гудели, небо, голубея, вышло из тумана; должно быть, скоро полдень. Язык у Георга пересох, грубая, заскорузлая, облепленная грязью одежда под курткой жгла тело, нестерпимо мучила жажда На левом его плече покачивалась машинная часть, на которой болтался ярлычок фирмы. Он как раз собирался поставить свою ношу на землю и перевести дух, когда его остановили.

Это был один из двух патрулирующих мотоциклистов, должно быть заметивший его с шоссе в просвете между двумя домами: силуэт ничуть не подозрительного, идущего полями человека, с ношей на плече, на фоне тихого полуденного неба. Мотоциклист остановил его, как останавливал каждого. И сейчас же кивком отпустил, как только Георг показал на ярлычок фирмы. Быть может, Георг спокойно дошел бы до Оппенгейма или еще дальше – по крайней мере, его незримый советчик, который помог ему выбраться из сарая, рекомендовал сделать именно так. Он почти слышал тихий, но настойчивый голос, твердивший: иди вперед, иди вперед! Но окрик патруля отнял у него мужество, и он вдруг потащил свою машинную часть от шоссе в глубь полей, к Рейну, в сторону деревни Бухенау. Чем сильнее билось от страха его сердце, тем тише становился голос, предостерегавший его от полевой дороги, пока не был наконец совершенно заглушён его неистовым сердцебиением и полуденным звоном колокола в Бухенау – звонкий горький звон, похоронный звон! Стеклянное небо опрокинуто над деревней Бухенау, в которую он входит. Он и сам уже чует: здесь ловушка. Он минует двух часовых, которые пялятся на него. Он спиной ощущает их взгляды. Едва он вступает на деревенскую улицу, как позади кто-то свистит, тонко-тонко, и этот свист пронизывает все его существо. Вся деревня внезапно охвачена волнением. Свистки с одного конца в другой. Команда: «Все по домам!» Широкие ворота скрипят. Георг поставил свою ношу на землю, скользнул в ближайший двор и спрятался за штабелями дров. Деревню оцепили. Это случилось вскоре после полудня.