8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма

Она сумела своевременно отбить куда более решительный натиск. Одной прекрасной ночью адмирал Бон-ниве, в вышитом ночном колпаке и в сорочке с парчовой отделкой, пробрался по потайной лестнице в спальню Маргариты и скользнул к ней под одеяло. Она мгновенно проснулась и сочла своим долгом пустить в ход кулаки, зубы и ногти, а так как принцесса была женщина сильная и к тому же ее статс-дама, особа пожилая и умудренная опытом, в одной рубашке прибежала на крики своей госпожи, любезнику-адмиралу пришлось отказаться от своей попытки и удрать по той же потайной лестнице. Вернувшись к себе, он зажег свечу на столе, посмотрелся в зеркало и увидел на своем лице такие царапины, которые обрекали его на двухнедельное затворничество. Мы видим, что, идя на абордаж, адмирал проявил немалую отвагу: это приключение стоило бы ему головы, пророни госпожа Маргарита хоть слово. Но она не сказала ни слова, и это окончательно делает ее симпатичной в наших глазах.

В начавшихся тогда религиозных распрях на долю человеколюбивой Маргариты выпала роль примирительницы.

Она склонялась на сторону Реформации, возглавлявшейся самыми положительными, просвещенными и разумными людьми эпохи. Однако она никогда не порывала с папством, стремясь не уничтожить его, а исправить.

Сердце ее жаждало такой реформы, которая примирила бы папу с Лютером. Увы! Маргарита была слишком умна, чтобы надеяться на столь желанное для нее всеобщее согласие. Поэтому она старалась хотя бы предоставлять убежище гонимым и спасать реформатов от тюрьмы и костра. Она не пожалела усилий, чтобы сохранить жизнь Доле и Беркену [275], но все ее попытки оказались тщетными.

Однажды ей все-таки удалось на время вырвать Беркена из лап парламента. Совершив это доброе дело, она пишет коннетаблю Анн де Монморанси:

«Сын мой, после письма, доставленного вашим гонцом, получила я еще одно — от орлеанского бальи, и признательна вам за все, что вы сделали для бедного Беркена, о котором я пекусь, как о самой себе; потому считайте, что вызволили из тюрьмы не его, а меня, ибо услуга, оказанная ему, — все равно, что услуга мне».

Во время пребывания короля в плену серьезным преследованиям подвергся Лефевр д'Этапль (или Фабри, как его называли при ее дворе). Маргарита упросила брата написать парламенту, чтобы достойного старца оставили в покое.

Немного позже она пишет Анн де Монморанси:

«Добрый Фабри извещает меня, что ему плохо живется в Блуа, где ему сильно докучают, и что здоровья своего ради он охотно поехал бы навестить одного друга, ежели король соизволит отпустить его. Он привел в порядок библиотеку, сделал оценку всем книгам и внес ее в опись, каковую представит тому, кого королю угодно будет для сего назначить».

Поездка к «одному другу» была просто уловкой. Лефевр отправился в Нерак, где мирно окончил свои дни.

Маргарита вступилась за Эразма, когда сорбоннские схоласты затеяли процесс против этого мудрого и ученого человека. Шарль де Сент-Март, которого в Гренобле хотели сжечь как еретика, нашел у нее в Алансоне любезный прием и обильный стол.

«Она настоятельно просила Бордосский суд освободить некоего Андрея Меланхтона [276], обвиненного в ереси и содержавшегося под стражей при дворце юстиции». [277]

Можно было бы называть без конца имена жертв, вырванных ею у палачей.

Брат задумал выдать ее за Генриха VIII Английского, который в то время бесстыдно торговался с Римом, добиваясь расторжения своего брака [278]. Страшно подумать, какую жизнь пришлось бы вести кроткой и мудрой Маргарите подле этого тучного и жестокого педанта. Однако место брошенной Екатерины заняла долговязая англичанка Анна Болейн. Маргарита же, избегнув столь страшной участи, 24 июля 1527 года обвенчалась с Генрихом II д'Альбре, королем бедной и маленькой Наварры. Этот брак, как и первый, был навязан ей из государственных соображений. Она уже достигла тогда тридцати пяти лет. Второй муж был моложе Маргариты, в отличие от первого, который намного превосходил ее годами. Она превратила свое маленькое королевство в прибежище для гонимых. Деперье, де Лаэ, Дюмулен, Бродо, Грюже, Ле Масон, Денизо, Пельтье, Лефевр д'Этапль, Леконт, д'Аранд, Туссен находили в Нераке почетный и гостеприимный кров. Маргариту обвиняли в том, что она мыслит так же, как те, кому покровительствует. И эти обвинения были не лишены оснований. Ноэль Бэда, синдик богословского факультета, представил на суд последнего сборник стихов королевы Наваррской под заглавием «Зерцало грешной души». Сочинительница не говорила в нем ни о святых, ни о чистилище; из этого следовало, что она и сама не верит ни в первых, ни во второе. В качестве адвоката Маргариты выступил Гильом Пти, епископ санлисский, и она была оправдана назло правоверному синдику. Тогда все тот же Бэда подбил ректора Наваррского коллежа разыграть со своими учениками моралите, в котором некая женщина, бросив прялку, получает из рук фурии мерзостную книгу — евангелие, переведенное на французский язык. Но Бэда перестарался: Франциск I доказал ему это, сослав его в монастырь Архангела Михаила, где синдик и умер. Королю вообще часто жаловались на сестру. Однажды Анн де Монморанси, тот самый, кого Маргарита называла «сын мой», беседуя с королем об успехах ереси, «не побоялся и не постыдился сказать ему, что ежели он желает искоренить еретиков в королевстве, то начать ему надлежит с двора и со своих близких, и назвал при сем королеву, его сестру.

На что король ответил:

— Не будем говорить о ней. Она слишком любит меня, чтоб обратиться в веру, отличную от моей или способную повредить моему государству». [279]

Король Наваррский, человек добрый, но неотесанный и грубый, донимал Маргариту упреками за приверженность к Реформации. Однажды в ее покоях была устроена проповедь; «король ворвался туда, намереваясь покарать священника, но, поелику последнего успели удалить, он излил свой гнев на супругу и дал ей пощечину, воскликнув: „Слишком много вы знать хотите, сударыня!“» [280]

И тем не менее при неракском дворе еще сильней, чем прежде, пахло ересью. Там ставились фарсы во вкусе Маргариты, — не слишком лестные для папизма.

Представим себе королеву Наваррскую среди ее маленького неракского двора. На ней беарнский чепец и черное платье, которого она не снимает после смерти своего сына Жана. Она состарилась, утратила красоту, но сохранила прежнее обаяние. Ее крупный рот улыбается по-прежнему кротко, когда она, покончив с делами и взяв в руки какое-нибудь шитье, беседует с учеными людьми или рассказывает забавные истории о монахах.

Последуем за нею в отдаленный покой, где она поверяет бумаге свои глубоко скорбные мысли. Там, в одиночестве, ей вспоминаются знакомые с детства слова Данте:

И она переводит своим бесхитростным слогом:

Печальное и трогательное признание! Оно еще задолго до этих стихов вырвалось у нее в одном из писем: «Я вынесла нечто большее, чем груз тоски, ложащийся на каждую благородную душу».