Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы

Едва скрылось это явление, как в дверь постучали, и Пауль зашептался с какой-то горничной. Вслед за тем вошла княжна — она еще в белом теннисном костюме, на смуглом лице — упрямство и раскаяние: она ведь явилась добровольно, извиниться за свое чудовищное озорство. Но прежде чем она открыла рот, суровое, словно грубо высеченное из камня лицо Прокопа озарилось детской улыбкой.

— Ну, что? — гордо вопросил пациент. — Боюсь я лошадей или нет?

Княжна вспыхнула так, как никто от нее не ожидал бы; она даже сама смутилась и ощутила досаду. Но она превозмогла себя и снова превратилась в гостеприимную владелицу замка; объявила, что приедет профессор-хирург, спросила, чего желает Прокоп из еды, для чтения и так далее и велела Паулю дважды в день сообщать ей о здоровье гостя; поправила что-то на подушке — так, что Прокоп почувствовал, насколько далека от него эта дама, — и, слегка кивнув, вышла.

Вскоре на машине приехал знаменитый хирург, но ему пришлось прождать несколько часов, как ни качал он в удивлении головой: господин инженер Прокоп изволили крепко уснуть.

XXVIII

Известный хирург, естественно, признал работу полкового мясника негодной, снова растянул ногу Прокопа и под конец наложил гипс, заявив, что, судя по всему, пациент навсегда останется хромым.

Для Прокопа наступили чудесные дни праздности. Краффт читал ему вслух Сведенборга, Пауль — семейные календари; по велению княжны ложе страдальца окружили роскошнейшими изданиями мировой литературы. В конце концов Прокопу надоели даже календари, и он начал диктовать Краффту систематизированный труд по деструктивной химии. Больше всего — как это ни странно — ему нравилось общество Карсона, чья дерзость и прямота импонировали ему; ибо за ними Прокоп обнаружил великие планы и сумасбродную фанатичность принципиального международного милитариста. Пауль был на вершине блаженства: теперь кто-то нуждался в нем от ночи и до ночи, он мог служить каждым своим вздохом, каждым шажком своих старческих ног.

Лежишь со всех сторон окруженный материей, подобный поверженному стволу дерева; но разве не чувствуешь ты искрения страшных, непознанных сил в этой недвижной материи, обступающей тебя? Нежишься на пуховых подушках — а они заряжены силой, превосходящей силу целой бочки динамита. Тело твое — спящая взрывчатка; даже трясущаяся, увядшая рука Пауля таит в себе, возможно, большую взрывную силу, чем мелинитовый запал. Ты недвижно покоишься среди океана неизмеренных, неразложенных, недобытых сил; все, что вокруг, — не мирные стены, не тихие люди, не шумящие кроны: деревьев, это склад взрывчатых веществ, космический пороховой погреб, готовый к ужасающему взрыву; постукиваешь пальцем по вещам, словно проверяя бочки с экразитом — полны ли.

Руки Прокопа стали прозрачными от бездеятельности, зато обрели удивительную тонкость осязания: они прямо на ощупь чувствовали, угадывали взрывной потенциал всего, чего бы ни коснулись. В молодом теле — огромное напряжение; зато доктор Краффт, этот восторженный идеалист, обладает сравнительно слабой взрывчатостью, в то время как детонационный коэффициент Карсона приближается к тетранитранилину. И Прокоп с трепетом вспоминал холодное прикосновение руки княжны — оно выдало ему чудовищную бризантность этой гордой амазонки. Прокоп ломал себе голову — зависит ли потенциальная взрывная энергия организма от наличия каких-либо ферментов и других веществ или от химической структуры клеточных ядер, которые уже par excellence [146] — великолепные заряды. Как бы там ни было, а он очень хотел бы увидеть, как взорвется эта смуглая, высокомерная девушка.

Но вот уже Пауль возит Прокопа по парку в кресле на колесах; Хольц пока не нужен, но он нашел себе дело — в нем обнаружился талантливый массажист, и Прокоп чувствует, как из его упругих пальцев брызжет благодатная взрывная сила. Если иной раз они встречают в парке княжну, та произносит несколько слов с безупречной, точно дозированной вежливостью, и Прокоп, к собственной досаде, не в силах понять, как это делается; сам он то слишком груб, то излишне общителен. Остальная компания смотрит на Прокопа как на чудака; это дает им право не принимать его всерьез, а ему — свободу быть с ними невежливым, как сапожник. Однажды княжна соизволила остановиться возле него, велев своей свите подождать; она села рядом с Прокопом и осведомилась о его работе. Прокоп, желая угодить ей, пустился в такие специальные рассуждения, словно делал доклад на международном конгрессе химиков. Князь Сувальский и еще какой-то кузен начали подталкивать друг друга и переглядываться; разъяренный Прокоп огрызнулся — он, мол, рассказывает не для них. Глаза всех обратились на ее светлость: только она могла поставить на место невоспитанного плебея. Но княжна терпеливо улыбнулась и отослала своих спутников играть в теннис. Она смотрела им вслед, сощурив глаза щелочкой, а Прокоп искоса наблюдал за ней; строго говоря, только сейчас он впервые как следует разглядел ее. Была она сильная, тонкая, с избытком пигмента в коже, в общем, не такая уж красивая; маленькая грудь, нога закинута за ногу, великолепные породистые руки; на гордом лбу — шрам, острый взгляд из-под прищуренных век, под тонким носом — темный пушок, властные твердые губы; в общем, почти красива. Какие же у нее на самом деле глаза?

Тут она прямо взглянула на него, и Прокопа охватило смятение.

— Говорят, вы умеете ощупью определять характер, — быстро проговорила она. — Об этом рассказывал Краффт.

Прокоп засмеялся такому чисто женскому толкованию его непостижимой чуткости в химии.

— Ну да, всегда ощущаешь, сколько силы в том или другом предмете; это пустяки, — ответил он.

Княжна бросила быстрый взгляд на его руку, потом вокруг себя; поблизости никого не было.

— Дайте-ка, — пробурчал Прокоп, подставляя свою разрезанную шрамом ладонь.

Она положила на нее кончики гладких пальцев; словно молния пронизала Прокопа, сердце забилось бурно, в голове пронеслась дурацкая мысль: «Что, если сжать?»

И он уже мял, давил в своей грубой лапе обжигающую, упругую плоть ее руки. Словно вино ударило ему в голову, все пошло кругом; он еще увидел, как княжна прикрыла веки, втянула воздух полураскрытым ртом; тогда он сам закрыл глаза и, стиснув зубы, полетел в кружащуюся тьму. Его рука горячо, бешено боролась с тонкими, присасывающимися пальцами; они силились вырваться, они извивались, как змеи, впивались ногтями в его кожу и снова обнаженно, судорожно льнули к его ладони. Прокоп стучал зубами от наслаждения: трепетные пальцы адски возбуждали, в глазах пошли алые круги… Вдруг сильное, обжигающее пожатие — и узкая ладонь вырвалась из его пальцев. Как в дурмане поднял Прокоп пьяные глаза, в голове тяжко стучала кровь; с изумлением увидел он зелено-золотой сад и снова опустил веки, ослепленный дневным светом. Княжна покрылась пепельной бледностью и кусала губы острыми зубами; в щелочках ее глаз горело, кажется… безмерное отвращение.

— Ну? — повелительно спросила она.

— Девственна, бессердечна, сладострастна, яростна и горда, — выжжена как трут, как трут… и зла; вы — злая; вы обжигаете жестокостью, в вас много ненависти и нет сердца; вы — злая; вы до отказа заряжены страстностью; недотрога, алчная, суровая, суровая к себе — лед и пламя, пламя и лед…

Княжна молча кивнула: да.

— …Недобрая ко всем, недобрая ко всему; надменна, вспыльчива как порох, неспособная любить, скучающая и пылкая… раскаленная… спекшаяся от жара, а вокруг вас все вымерзает.

— Я должна быть сурова к себе, — шепнула княжна. — Вы не знаете… не знаете… — Она махнула рукой и поднялась. — Благодарю вас. Я пришлю к вам Пауля.

Излив таким способом горечь обиды, Прокоп стал более спокойно думать о княжне; его даже задевало, что теперь она явно избегает его. При первой возможности он намеревался сказать ей что-нибудь приветливое, но такая возможность больше не представлялась.