Путём всея плоти

— В каком же смысле? — спросил Эрнест, всё более и более изумляясь, но и чувствуя всё более и более, что находится в руках человека весьма твёрдых убеждений.

— Ваш вопрос показывает, что вы не читали Библию. Бумага не знает более ненадёжной книги. Послушайтесь моего совета и не читайте её, пока не станете на несколько лет постарше, когда это будет более безопасно.

— Но вы, конечно, верите Библии, когда она говорит вам о том, скажем, что Христос принял смерть и воскрес из мёртвых? В это вы, конечно же, верите? — сказал Эрнест, вполне готовый услышать, что Прайер ничему подобному не верит.

— Не верю, а знаю.

— Но откуда, если свидетельство Библии вас не удовлетворяет?

— Из свидетельства живого голоса церкви, о котором я знаю, что он непогрешим и исходит от Самого Христа.

Глава LIII

Вышеизложенный разговор, как и другие ему подобные, произвел на моего героя глубокое впечатление. Случись ему назавтра прогуляться с мистером Хоком и послушать, что тот имеет сказать с других позиций, в него это попало бы с такой же силой, и он был бы точно так же готов отбросить всё сказанное Прайером, как сейчас был готов отказаться от всего, что когда-либо слышал от кого бы то ни было, кроме Прайера. Но мистера Хока под рукой не оказалось, и победил Прайер.

Умы-эмбрионы, как и тела-эмбрионы, проходят через ряд замысловатых метаморфоз, прежде чем принять окончательный вид. Не стоит удивляться, что тот, кто в конце станет католиком, может пройти через несколько стадий — сначала методист, потом либерал, и так далее; это ничем не более необычно, чем то, что человек сначала представляет собой просто клетку, а потом — беспозвоночное животное. Впрочем, нельзя ожидать от Эрнеста, чтобы он это знал; эмбрионы ведь не знают. Эмбрионы на каждой стадии своего развития полагают, что именно сейчас дошли до наиболее подходящей для себя кондиции. Это, говорят они, уж точно должна быть финальная стадия, поскольку её конец стал бы таким страшным потрясением, какого не переживёт ничто сущее. Всякое изменение есть потрясение; всякое потрясение — смерть pro tanto [203]. То, что мы называем смертью, на самом деле всего лишь потрясение сильное настолько, чтобы уничтожить нашу способность видеть прошлое и настоящее в их сходстве. Смерть — это когда нас заставляют видеть между нашим настоящим и нашим прошлым больше различий, чем схожих черт, так что мы уже не можем назвать настоящее в прямом смысле продолжением прошлого, и нам менее хлопотно думать, что настоящее — это то, что мы изволим называть новым.

Но оставим это. Очевидно, духовная патология (должен признаться, что сам не знаю, что такое «духовная патология»; впрочем, Эрнест с Прайером, несомненно, знали) была в большом спросе. Эрнесту казалось, что он открыл эту идею сам и был знаком с ней всю свою жизнь, что он, собственно говоря, ничего другого и не знал никогда. Своим друзьям по колледжу он писал длинные письма, подробно излагая свои взгляды, как если бы был одним из отцов Апостольского века. Ветхозаветные авторы выводили его из терпения. «Сделайте одолжение, — нахожу я в одном из писем, — прочтите пророка Захарию и скажите честно, что вы о нём думаете. Это такая плесень, сплошные ужимки; тошно жить во времена, когда такую белиберду всерьёз любят — хоть как поэзию, хоть как пророчество». И всё это потому, что Прайер настроил его против Захарии. Чем провинился Захария, мне неведомо; лично я счёл бы Захарию очень хорошим пророком; может быть, дело в том, что он был библейский автор, причём не из самых знаменитых, и именно поэтому Прайер и выбрал его, чтобы на его примере умалить Библию по сравнению с церковью.

А вот что он пишет несколько позже своему приятелю Доусону:

— и прочая, и прочая.

Я снова спросил Эрнеста, не возражает ли он, чтобы я это печатал. Он поморщился, но сказал:

— Не возражаю, если это поможет вашему рассказу; но не слишком ли это длинно?

Я отвечал, что это позволит читателю самому увидеть, как всё происходило, вдвое скорее, чем я стал бы ему это объяснять.