Анаконда

— Мужа поневоле… — со смехом прошептала София.

— Что такое? Я не расслышал.

— Ничего.

— Да, кстати, — наклонившись к ней, шепнул Ничольсон, прекрасно слышавший ее реплику. — Вы хорошо знаете, как я вас люблю!

— Ну вот еще! Я тоже очень люблю вас, сеньор супруг.

— А как же Ольмос?

— Он не мой муж.

— Но и я тоже не муж вам, бог тому свидетель! Но моя дорогая женушка действительно любит меня?

— Безгранично, безгранично!

— Ну а что, если бы Ольмос умер?

Их оживленный разговор резко оборвался. София, разумеется, отвернулась, так и не ответив ему. После короткой паузы Ничольсон вновь заговорил:

— Нет, вы все-таки ответьте мне! А что, если бы Ольмос умер?

Девушка ответила, не глядя на него:

— Не знаю.

— Нет, ответьте прямо!

— Не знаю.

— София!.. Невеста моя!

— Не знаю.

Раздраженный ее ответом Ничольсон замолчал.

«Опять то же самое, — подумал Ничольсон. — Ее ум ни на что другое не способен, кроме как: не знаю. Удивляюсь еще, как это ей иногда приходят в голову остроумные ответы. Не знаю, не знаю… Вот теперь она довольна, обменивается со своей кузиной привычными вульгарностями, и обе умирают от удовольствия… И эта ее глупость, и эта размалеванная физиономия!.. И еще это декольте, от которого она совершенно обезумела…»

Ничольсон почувствовал себя лишним в ложе, раскланялся с дамами, обменялся небрежным рукопожатием с Софией и вышел, облегченно вздохнув. Действительно, и что его дернуло вести разговор с этой самой пустой на свете девицей? Если бы она была хоть красивой, ей- богу! Что же касается Ольмоса, то Ничольсон не знал, любил ли он эту юную наследницу ста тысяч песо. Он и Хулио были друзьями детства. Но за последние десять лет они ни разу не виделись. И все же Ольмос, вспомнив дружбу юношеских лет, когда они были близки, как родные братья, доверил Ничольсону эту миссию, которая наконец была близка к завершению. Пройдет еще каких-нибудь двадцать дней, и Ничольсон будет освобожден от невесты, жены и вообще от всей семьи де Сааведра. Ах, если бы Ольмосу пришло в голову вернуться раньше!

VI

Успокоенный своими размышлениями, Ничольсон в течение двух дней ни секунды не помышлял о том, чтобы пойти на улицу Родригэс Пенья. На третий день он получил письмо от Ольмоса, в котором тот сообщал о своем возвращении на десять дней ранее предполагаемого срока. «Однако, — писал он, — я не совсем здоров. Вот уже три дня, как у меня совершенно пропал аппетит. Я быстро утомляюсь, и все меня раздражает. Причиной этому, должно быть, отчасти неврастения, которая, как я только ступлю на пароход, бесследно пройдет».

Из всего письма Ничольсон понял только одно: Ольмос скоро вернется и навсегда освободит его от этой пустой девицы. И если бы бог надоумил его ускорить свой приезд из боязни потерять еще какое-нибудь наследство, было бы и того лучше!

Но, против всякой логики, полученное письмо весь день держало его в состоянии раздражения. Он горячо желал возвращения друга, но в то же время это приводило его в мрачное настроение. В своем дурном расположении духа он не замечал двух вещей: что отношение к Ольмосу все ухудшалось, а озлобление против Софии возрастало. Теперь ему их союз казался чудесным: Ольмос со своей алчностью к наследству и София с ее особым умением шуршать шелком, приобретенным еще с детства, когда она ходила в храм Сакре Кер и надевала шелковые чехлы поверх белья из грубого этамина.

Ничольсон поздравлял себя со своими открытиями, но от этого настроение его не переставало ухудшаться.

На следующий день Ничольсон отправился в дом де Сааведра сообщить им радостную новость.

— Да, нам Ольмос тоже написал об этом, — сказала мать. — Какое счастье! Да и вы тоже будете избавлены от нас. Бедная Чича! Давно следовало ему вернуться!

Вошла София, и Ничольсон заметил на себе ее испытующий взгляд, которым она старалась выяснить по выражению его лица впечатление от письма Ольмоса, чтобы знать, как реагировать. Однако наигранная веселость Ничольсона не могла скрыть его подлинного настроения.

— Было бы излишним спрашивать, какую радость принесло вам это известие, не правда ли? — обратился он к Софии.

— Да, можно себе представить, как вы страдали этот месяц, будучи моим мужем!

— Если я и страдал, — ответил Ничольсон, — так это из-за…

— Понимаю, из-за того, что я очень некрасивая, курносая и глупая, разве не так?

— София! — воскликнула удивленная мать. Но изменившееся лицо Софии и ее тон красноречиво свидетельствовали о том, что этот разговор не был обычной пикировкой между Ничольсоном и ее дочерью. — Что с тобой? Что случилось? — продолжала расспрашивать сеньора де Сааведра, глядя на дочь пристальным материнским взглядом.

Но София замолчала. Тогда вмешался Ничольсон:

— Не беспокойтесь, сеньора. Мы просто шутили с Софией.

— Но…

— Ладно, мама! Это наши личные дела мужа и жены. Правда, Ничольсон?

— Правда, София. Тем более теперь, когда наш брак вот-вот должен быть расторгнут.

— И кажется, очень вовремя… — проговорила сеньора де Сааведра категорическим тоном.

— А посему я и ухожу, — сказал Ничольсон, вставая.

Сеньора с беспокойством посмотрела на него.

— Я полагаю, что вы не такой уж ребенок, чтобы рассердиться на мои слова.

— Я не сержусь, но мне просто больно расставаться с женой через полтора месяца после свадьбы…

— И это правда, Ничольсон? Неужели наша разлука вас так огорчает? — спросила София с легким оттенком пренебрежения в голосе и рассмеялась.

— Может, я и огорчаюсь, но не за себя, а за Ольмоса.

— Вот как? Почему?

— Потому что ему придется мучиться с вами, как мучился я.

И на внезапно изменившемся лице Софии Ничольсон прочел: «Да, я знаю: моя курносая физиономия, моя тупость…»

— Ах, если бы я не любил вас так сильно! — с улыбкой произнес Ничольсон, чтобы смягчить впечатление от сказанного ранее. Но сеньора де Сааведра, пристально наблюдавшая за дочерью, сочла наконец, что флирт начинал переходить границы. Если Софии нравился Ничольсон, так что же тут плохого, ведь ее дочь слишком благородна, чтобы слепо обожать только своего собственного мужа. Но София настолько увлеклась Ничольсоном, что при виде его она даже менялась в лице, это уже могло скомпрометировать ее в глазах других, да и не слишком ли быстро?.. Но, к счастью, Ольмос уже в дороге.

— Да, мне только сейчас пришло в голову, — воскликнула сеньора де Сааведра, — как странно, что Ольмос не телеграфировал нам о своем отплытии. Ведь он должен быть уже в пути.

— Я тоже думал об этом, — отозвался Ничольсон. — Может быть, он хочет застать вас врасплох.

— Должно быть, ревнует, — нервно засмеялась София.

Сеньора де Сааведра повернулась к дочери; выражение ее лица было строгим.

— Ты слишком много смеешься над Ольмосом. Ведь он твой муж!

— А потом будет смеяться он над моим умом, не так ли, Ничольсон?

— Не знаю, — весело ответил он и, чтобы прекратить разговор, протянул Софии руку. — Не знаю, потому что я навсегда покидаю вас.

— Я в отчаянии, Ничольсон!

— Все сгладится, моя бывшая невеста.

Сеньора де Сааведра сочла своим долгом разрядить создавшуюся обстановку.

— Когда мы вас увидим, Ничольсон? — как ни в чем не бывало спросила она.

— Как-нибудь на этих днях… До свидания!

VII

Ничольсон долго ходил по улицам, воскрешая в памяти все подробности своего последнего визита. Не отдавая себе отчета почему, он был недоволен собой, словно совершил большую подлость. Перед его глазами стояло осунувшееся лицо Софии, в тот момент когда она сказала ему все то, что он о ней думал. Неожиданная проницательность девушки поразила Ничольсона, овладела всем его существом, а слова Софии глубоко запали ему в душу, и это еще больше огорчило его. Он не считал ее способной на это… Это была не просто проницательность. Только одним можно было объяснить такой взлет заурядного ума, только одним: да, София любила его, и любила сильно…