Семья Мускат

— Секунду.

Она куда-то исчезла, и он остался в одиночестве, с чувством маленького мальчика, которого бросили одного и который ждет, когда же за ним придут взрослые. Он коснулся рукой двери, провел пальцами по дереву, по ручке с набалдашником, по замочной скважине. Толкнул дверь — и она открылась. Как же так? Ведь всего мгновение назад она была заперта. Он хотел позвать Адасу, но боялся произнести хоть слово. Внутри была кромешная тьма. В нос ударил пыльный запах, какой бывает в нежилой квартире. Куда она подевалась? Может, пошла за ключом? Да, она привела его в пустую квартиру, в дом своего мужа. Теперь все встало на свои места. Где же она? Может, обо что-то споткнулась и упала? Счастлив ли он? Да, это и есть счастье, и за него он готов умереть.

Он услышал шаги.

— Адаса, где ты?

— Я здесь.

— Дверь открыта.

— Ты что, взломал ее?

— Нет, она была не заперта.

— Как так? Впрочем, не важно.

Он широко распахнул дверь и вошел в квартиру, Адаса — за ним. Он хотел взять ее за руку, но пальцы наткнулись на что-то теплое и шерстяное. Наверно, завернулась в шаль или в одеяло. Они вошли в узкий коридор, а оттуда — в большую, забитую мебелью комнату. Аса-Гешл наткнулся на кресло-качалку, и она стала качаться взад-вперед. Потом ударился головой о косяк изразцовой печи. Адаса взяла его за руку и повела за собой. Толкнула ногой дверь, и они вошли в комнату поменьше. Его глаза постепенно привыкли к темноте, он разглядел обои на стенах, железную кровать, комод, зеркало. По зеркалу скользнул луч света. С окна свисала порванная занавеска. Адаса бросила одеяло на матрас.

— Чья это комната?

— Наша.

Они обнялись и замерли в темноте, прижимаясь друг к другу. Он слышал, как бьется ее сердце. Она взяла его за запястье и крепко сжала.

Отпустила его руку и расстелила одеяло. Они легли. Сквозь порванную занавеску виднелся краешек неба. Аса-Гешл ощутил вдруг сердечное тепло, странное и таинственное, доселе ему неведомое. Точно слепой, он провел руками по телу Адасы, коснулся ее глаз, лба, носа и щек, горла, грудей. Они, не отрываясь, смотрели друг на друга, и их глаза, огромные, расширившиеся зрачки полнились тайной ночи.

Часть пятая

Глава первая

Через несколько дней после начала войны на рыночной площади Малого Тересполя был зачитан приказ: всем евреям в течение двадцати четырех часов покинуть город. Началось смятение. Старейшинам еврейской общины городские власти объявили, что приказ пришел из Замосця. Два еврея из числа наиболее состоятельных домовладельцев, не мешкая, сели в экипаж и поехали в Замосць, однако «начальник» не пожелал даже с ними разговаривать. Приказ — велел передать он им — исходит от самого Николая Николаевича, дяди царя, главнокомандующего русской армией.

Те, у кого были лошади и повозки, сразу же стали собирать вещи. Другие пытались нанять или купить у окрестных крестьян любой имевшийся в наличии транспорт. Жившие в городке поляки вели себя так, будто все происходящее не имеет к ним никакого отношения, и, как ни в чем не бывало, занимались своими каждодневными делами. Живодер Маркевич резал свинью; мясник Добуш, как и прежде, собирал яблоки и молотил зерно. Сапожник Антек Лисс отправился в лавку кожевенника Мотла уговорить его продать ему партию кожи за треть цены.

— У тебя ее все равно отберут, — заявил он. — Ходят слухи, что будут убивать всех евреев подряд. — И он красноречиво провел пальцем по горлу. — Кх-кх-кх!

Еврейские домохозяйки бегали к своим польским соседкам поплакаться, но тем было не до них. Они месили муку, варили варенье, взбивали масло, изготавливали сыр. Женщины постарше пряли лен, а дети играли с кошками и собаками или копались в земле в поисках червей. Все они прекрасно обходились без евреев.

Некоторые еврейские домохозяйки пытались уговорить своих соседок взять на хранение их мебель, однако соседки жаловались, что места у них и без того мало. От одежды, белья, серебра и драгоценностей они, впрочем, отказываться не стали.

Глашатай зачитал прокламацию в понедельник утром, а к полудню вторника в городке не осталось и четверти евреев. Люблинский тракт был забит повозками, телегами и людьми. Еврейские мясники гнали перед собой скот. Те, что победнее, увязали свои немногочисленные пожитки и несли узлы на плечах. Свитки Торы из синагоги бережно сложили в телеге на солому, предварительно завернув их в талисы и в занавески Ковчега. Рядом с телегой, охраняя их, шли несколько мужчин и женщин. Крестьяне и их жены выходили на крыльцо; одни поили убегавших евреев водой из железных кружек; другие смеялись и кричали им вслед:

— Ой, ой, еврейчики! Папелле, мамелле!

Реб Дан с семьей покинул местечко одним из последних. Старик распорядился, чтобы книги из его кабинета спрятали на чердаке. С собой он взял лишь сумку с талисом и пару самых любимых книг. Свои рукописи он засунул в печь и стал смотреть, как они горят.

— Мир проживет и без них, — вздохнул он.

Раввин стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, и смотрел, как горят его бумаги. За сорок с лишним лет, что он занимал место раввина, накопилось три полных мешка манускриптов и писем. Как ему удалось столько написать? Одно время он носился с мыслью издать кое-что из своих комментариев. Но то было в прошлом. Языки пламени делали свое дело без спешки. Отдельные страницы выбросило тягой из огня, и раввину пришлось подобрать их и бросить обратно. Толстый ворох рукописей занимался медленно; нужно было сначала разорвать его на отдельные страницы. В огне долгое время лежал, каким-то чудом не схваченный пламенем, пожелтевший ком бумаги. Когда же наконец вспыхнул и он, страницы какое-то время сохраняли свою форму, а огненные буквы точно бежали по тлеющим строкам.

Когда мешки с бумагами опустели, раввин вышел из дома к ожидавшей его повозке. Он поцеловал висевшую на дверях мезузу и напоследок окинул взглядом заросший чертополохом двор. Взглянул на яблоню, на черепичные крыши, на трубу, на окна, на шалаш, специально построенный для Праздника Кущей. Над крышей молельного дома застыл аист. В окнах играло золото солнечных лучей. Из трубы общинной бани поднимался дым; теперь, когда евреев из городка выгнали, ею будут пользоваться христиане. У богадельни все еще стоял катафалк. В повозке, среди подушек, поклажи и тюков с постельным бельем, уже сидели жена раввина, его дочь Финкл и ее дочь Дина. Старуха рыдала. Голова Дины была обвязана полотенцем. Ее муж, Менаше-Довид, пропал где-то в Галиции. Реб Дан влез в повозку и посмотрел на небо.

— Ну, пора, — сказал он.

Повозка, проехав мимо синагоги, выехала на рыночную площадь. Возле церкви столпился народ: шли похороны, а может, и свадьба. На солнце сверкали позолоченные распятия. Из мрака церкви доносились звуки органа и заунывное пение хора. Поодаль, слева, протянулось еврейское кладбище. Среди надгробий, под белыми буками, была могила великого раввина Менахема-Довида; здесь, в Малом Тересполе, он написал пятьдесят две книги комментариев к Талмуду. На могильном камне, глядя куда-то вдаль, сидела ворона. Проехав довольно долго по дороге, повозка остановилась возле трактира. Хозяйкой трактира была еврейская вдова. Поскольку сейчас они находились уже в другом округе, приказ о выселении здесь, очень может быть, не действовал, и трактирщица оставалась на своем месте. В одной из задних комнат на соломе лежали больные из богадельни. Повозка реб Дана поравнялась с телегой, на которой, среди сваленных в кучу часовых инструментов, сидел часовщик Иекусиэл.

— Ну, ребе, — проговорил он, взглянув на раввина, и печально улыбнулся, словно хотел сказать: «Где же ваш Бог? Где Его чудеса? Что дала ваша Тора и молитвы?»

— Ну, Иекусиэл, — отозвался раввин, словно хотел сказать: «Помогла тебе твоя вера в материальный мир? Где твоя вера в гоев? Чего ты добился, подражая Исаву?»

Трактирщица вышла и пригласила реб Дана и его семью в дом, где для него была приготовлена отдельная комната. Предстояло напоить лошадей и решить, где сделать следующую остановку. Раввин взял сумку с талисом, сошел с повозки и вошел в приготовленную ему комнату. Долгое время ходил он из угла в угол. На стене висела ханукия; в маленьком книжном шкафу стояло несколько книг. В комнате было две кровати — обе высокие, с пологом. Во дворе у окна стояла коза. Она трясла белой бородой, потом задрала голову, чтобы почесать рогами спину, и ударила копытом в землю. Раввин посмотрел на козу, коза — на раввина. Он вдруг испытал приступ любви к этому животному, «отважному среди травоядных». Животному, которого в Талмуде сравнивают с Израилем — «отважным среди народов». Ему захотелось погладить бедное животное или дать ему что-нибудь вкусное. Затем он достал из сумки Талмуд и углубился в чтение. Давно уже не испытывал раввин такое удовольствие от чтения старинного текста.