Потоп

Воздействие на зрителя напоминало грубую пародию на то, что испытываешь в ярмарочной комнате смеха. Там платишь двадцать пять центов за искажённое представление о действительности и себе самом и, выходя оттуда, со вздохом облегчения находишь убежище в старых унылых представлениях как о мире, так и о собственной персоне. Комната смеха оборудована людьми для того, чтобы снабдить человека этим глубоко желанным уходом от привычного, а потом и возвращением к нему. «Таинственный уголок», созданный природой, даёт тот же результат, но достигается он более естественным путём, а потому и больше озадачивает.

Яша Джонс, сидя на постаменте памятника, вспомнил «Таинственный уголок» и подумал, что Фидлерсборо — тоже «таинственный уголок». И комната смеха.

Интересно, когда он уйдёт из этой комнаты смеха и вернётся к привычной жизни, которая дана ему судьбой и может подарить ему, как он с отчаянием себя уверял, нечто похожее на le silence du bonheur?

Он сидел, наблюдая, как в лунном свете здания на Ривер-стрит словно вздымаются и парят. Он подумал, что когда смотришь на какой-то предмет, уже то, что ты на него смотришь, его изменяет. Он подумал, что если думаешь о себе, уже это тебя меняет. Он боялся, что если пошевелится, то услышит не тишину, а страшный вой над головой, словно вой ветра. Он боялся, что если будет думать о себе, то что-нибудь непременно случится.

Глава двадцать вторая

— В три часа дня, — сказал мистер Бадд. — Вот когда он в него плюнул.

Он стоял под высоким, забранным решёткой окном в кабинете заместителя начальника тюрьмы и, наклонившись к Бредуэллу Толливеру, сверлил его тусклыми голубыми глазами на жёлто-сером лице.

— И будь я неладен, если уже в десять минут шестого этот плевок не отыгрался! Надзиратель — чёртово трепло! — видел, как он плюнул в брата Потса, и кому-то сболтнул. Ну и пошло-поехало! Как пожар в кедрачах — в тюрьме ведь всякая новость разносится мигом сам не знаешь как. Случись это хоть в Сибири, всё равно в тюрьме бы уже все знали в десять минут шестого. Значит, дело было так: ребят строем привели пожрать, выдали в столовой большие подносы. И тут один парень, по имени Бумпус, срок двадцать лет, навалил себе полон поднос и шагает на положенное ему место. Вдруг стоп, встал. Как подбросит поднос в воздух, и он как жахнется на бетон — бах-бах! И орёт: «Ура Красавчику! Плюнул в священника!» И такая поднялась заваруха. За ним шёл Лори, срок семь лет, он тоже кидает вверх поднос, тот тоже грохнулся о бетон — бах-трах! — и как заорёт: «В белого плевать, ах ты, сволочь!» И дал Бумпусу в рожу: он думал, Бумпус за черномазого, который на белого плюнул, хоть тот и священник. Вот тут и началась катавасия. Сорок пять минут утихомиривали. Многим головы поразбивали.

Мистер Бадд откинулся на спинку — стул на винте затрещал под его весом — и уставился в потолок.

— Знаете, я на этой работе не первый год. Может, кто и есть посноровистее меня, но и мне пальца в рот не клади. Не то живым отсюда не выйдешь. Сидишь и раскидываешь туда-сюда, какой будет поворот. Но это всё равно что гадать, куда полетят осколки, ежели в зеркальное стекло запустить пятифунтовую кувалду. Вот, к примеру, эта история. Красавчик молиться не желает. Белые ребята бьются об заклад с черномазыми на что угодно — от сигареты с марихуаной до пятидолларовой бумажки, — что Красавчик спасует. Пытались это дело пресечь, держали чёрных и белых порознь — чуяли, что пахнет бедой. В городе больше ставят на то, что Красавчик спасует, а тут у нас половина на половину — нигеры стоят за своего. Вот я и смекнул, что если Красавчик спасует, свалки не миновать. Белые будут подначивать и всё такое. А впрочем, дьявол их поймёт… — Мистер Бадд скривился и раздумчиво помотал головой. — Дьявол их поймёт, что тут наперёд скажешь? Драка началась не потому, что Красавчик спасовал, а потому, что он не спасовал, а взял да и плюнул в священника. И ещё в белого! А точнее сказать, потому, что Бумпус — он ведь белый — стал орать ура нигеру, который плюнул в священника, хоть священник и белый, но дело не в одном Бумпусе, многие ребята пошли за ним, так что, в общем-то, головы разбиты были из-за священника, а не, как уверяют, из-за расовой проблемы. Да, господу не больно-то удалось сделать чёрных белыми, а внушить арестантам симпатию к священникам и подавно!

Мистер Бадд покачал головой и поскрёб медную щетину на подбородке.

— А чёрные принимали в драке участие? — спросил Бред.

— Да нет. Они едят во вторую смену. — И, помолчав, мистер Бадд добавил. — Слава богу, не то бы и они встряли, а тогда не миновать расовой резни и кое-кому живым отсюда не выйти, а потом вся страна на меня бы взъелась, проливая розовые слюни. — Мистер Бадд поглядел на часы. — Вроде уже время. Понимаете, у нас тут один старикан помирает от рака желудка, а доктор за ним ходит. Док передал мне, чтобы я вас на полчасика задержал, старик уже на ладан дышит.

Он нажал звонок.

— Я ушам своим не поверил, когда док попросил вам позвонить, чтобы вы пришли, — сказал мистер Бадд и объяснил Бредуэллу Толливеру, что док чуть не двадцать лет никого к себе, кроме матушки, не пускал, никогда ни в чём не просил поблажек, а сегодня вовсе и не посетительский день, но раз уж док просит…

И тут Бредуэлл Толливер усомнился, стоило ли ему сюда приходить.

Потому что кто он такой, этот Калвин Фидлер?

Только воспоминание, или, как выразился Яша Джонс, всего-навсего поседевший мальчик?

— Док потерял веру в себя, — говорил мистер Бадд.

— Всерьёз лечить не берётся.

Бредуэлл Толливер попытался представить себе лицо Калвина, каким он его видел тогда, в суде у подножия горы. Приговор только что вынесли. Лицо, худое, красивое, с высоким лбом, стало серым, как замазка, глаза широко раскрыты и ничего не видят. Или хотя бы того, что он, Бред, видел.

— Но док ходил за тем стариканом, — сказал мистер Бадд. — как за малым дитём.

Шагая за надзирателем через раскалённый от солнца двор, он прошёл мимо клумбы с каннами, возле которой стоял в тот, прошлый раз, когда Яша Джонс ходил в больницу. Канны уже распустились. Вот как долго он уже в Фидлерсборо. Даже паршивые канны уже цветут.

Калвин Фидлер кинул шприц в кастрюлечку, стоявшую на газовой горелке, и обернулся. Да, он похож на поседевшего мальчика. Он протянул Бреду руку и улыбнулся. Улыбка была сдержанной. Раньше — от застенчивости. Теперь от других причин.

— Как поживаешь? — спросил Бред.

Калвин засмеялся, Бреду показалось, что теперь он смеётся охотнее, чем двадцать лет назад.

— Знаешь, я отвечу на твой вопрос буквально. Видишь этот шприц? (Бред кивнул.) Ну вот, ухаживая за моим старым хрычом — у него рак двенадцатиперстной кишки, — я за последние дни пропустил через эту штуку столько морфия, что можно слона убить. Мог сберечь достаточно, чтобы покончить с собой. Когда-то так бы и сделал. Теперь нет. А значит, спасибо, живу прекрасно.

Бред собирался было сказать, что он очень рад, но, к счастью, Калвин его предупредил.

— Видишь ли, — сказал он, — человеку должно быть очень хорошо, если он пережил собственную смерть.

Он внимательно вглядывался в Бреда.

— А ты хорошо выглядишь.

— Чего мне делается.

Не сводя глаз с Бреда, Калвин сказал:

— Я рад, что у тебя всё так здорово идёт. В кино и прочее. — Он задумался, потом добавил: — В самом деле рад.

— Спасибо, — сказал Бред, глядя в серые глаза, смотревшие на него из-под красивого, высокого, почти не тронутого морщинами лба под густой шапкой седых волос, и вдруг перед ним возникло лицо Мерла Брендовица, которого он встретил месяца три назад в Голливуде. А он ведь думал, что Мерл Брендовиц давно умер.

Он стоял, ожидая такси, под парусиновым навесом «Ла Рю» и не сразу узнал Мерла Брендовица, которого не видел лет семь, в этом тощем, как скелет, человеке, одетом в приличный, аккуратно подштопанный чёрный костюм. Он приближался к нему, мерно и осторожно передвигая костыль, зажатый под мышкой, его левая рука была согнута на груди, словно пародируя жест, с каким женщины держат детей. Потом человек остановился и уставился на Бреда; он был без шляпы, волосы у него были седые, лицо худое, перекошенное, бледное; в левом углу рта торчал окурок, и дым тонкой струйкой поднимался в вечерний калифорнийский воздух. Незнакомец, не сводя глаз с Бреда, слегка ему поклонился и, деликатно вытолкнув языком окурок, дал ему упасть на землю.