Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

- У меня? Но ведь как-никак нас двое!

- Что ж, значит, дерево оттаяло. Возьмемся сно в а за топоры.

Каждый долго рубит в одиночку, оба мы злимся и молчим. Как он посмел оболгать их, выдумал, будто они слова промеж собой не скажут? Но господи, ведь это же истинная правда! У Фалькенберга хороший нюх, он разбирается в людях.

- По крайней мер e, при н ас у них все мирно, - заметил я.

Фалькенберг рубит молча. Поразмыслив еще немного, я говорю.

- А может, ты и прав, они не такая пара, какие бывают явлены в откровениях.

Но Фалькенберг ничего не понял и пропустил мои слова мимо ушей.

В полдень, когда мы отдыхали, я снова завел раз говор об этом.

- Ты ведь, кажется, говорил, что если он будет дурно с ней обращаться, ему несдобровать.

- Ну да, говорил.

- И что же?

- Да разве я сказал, что он с ней дурно обращает ся? - возразил Фалькенберг с досадой. - Просто они надоели друг другу, до смерти надоели, вот что. Только он войдет, она сразу норовит уйти. Только он заговорит о чем-нибудь на кухне, у нее в глазах появляется смертная скука, и она его не слушает.

Мы снова взялись за топоры, и каждый углубился в свои мысли.

- Боюсь, что мне все-таки придется его вздуть, - говорит вдруг Фалькенберг.

- Кого это?

- Л у к у...

Я доделал трубку и попросил Эмму передать ее ка питану. Ноготь совсем как настоящий, и теперь, когда у меня есть такие превосходные инструменты, мне удалось приделать его к пальцу и прикрепить изнутри дву мя медными гвоздиками, которые вовсе не заметны. Я очень доволен своей работой.

Вечером, когда мы ужинали, капитан пришел на кухню, держа трубку в руке, и поблагодарил меня; тут я и убедился в проницательности Фалькенберга: как только капитан вош ел, хозяйка ушла из кухни.

Капитан похвалил мою работу и спросил, каким образом мне удалось прикрепить ноготь; он назвал меня художником и мастером. Так прямо и сказал - мастер, и на всех, кто был в кухне, это произвело впечатление. Мне кажется, в тот миг Эмма не устояла бы передо мной.

А ночью я наконец научился дрожать.

Ко мне на сеновал пришла покойница, протянула левую руку, и я увидел, что на большом пальце нет ногтя. Я покачал головой, давая ей этим понять, что ноготь уже не у меня, что я его выбросил и вместо него приделал ракушку. Но покойница не уходила, и я ле жал холодея от страха. Наконец я кое-как пробормотал, что, к несчастью, я ничего теперь не могу поде лать и молю ее уйти с миром. Отче наш, иже еси на небес a х... Покойница двинулась прямо на меня, я хотел оттолкнуть ее, издал душераздирающий крик и притис нул Фалькенберга к стене.

- Что такое? - крикнул Фалькенберг. - Во имя гос пода...

Я проснулся весь в поту, открыл глаза и увидел, как призрак медленно исчез в темном углу.

- Покойница, - простонал я. - Она приходила за своим ногтем.

Фалькенберг быстро сел на постели, сон разом со скочил и с него.

- Я видел ее! - сказал он.

- И ты тоже? А палец видел? Уф!

- Ох, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре.

- Пусти меня к стене, - попросил я.

- А я как же?

- Тебе нечего ее бояться, ты можешь преспокойно лежать с краю.

- А она придет и сцапает меня? Нет уж, спасибо.

Фалькенберг снова лег и укрылся с головой.

Я хотел было сойти вниз и лечь с Петтером; он уже поправлялся, и я мог не бояться заразы. Но мне стало жутко от мысли, что придется спускаться по лест нице.

Это была ужасная ночь.

Утром я долго искал ноготь и, наконец, нашел его на полу, в опилках и стружках. Я закопал его у до роги в лес.

- Пожалуй, надо бы отнести ноготь на кладбище, откуда ты его взял, - сказал Фалькенберг.

- Но ведь это далеко, за много миль отсюда...

- Сдается мне, это было предупреждение. Она хочет, чтобы ноготь был при ней.

Но при свете дня я уже снова осмелел и, посмеяв шись над суеверием Фалькенберга, сказал, что его взгляды противоречат науке.

XXI

Однажды вечером к усадьбе подъехала коляска, и так как Петтер все еще хворал, а второй работник был совсем мальчишка, пришлось мне держать лошадей. Из коляски вышла дама.

- Дома господа? - спросила она.

Когда послышался стук колес, в окнах показались лица, в коридорах и комнатах загорелись огни, хозяйка вышла на крыльцо и воскликнула:

- Это ты, Элисабет? Я так тебя ждала. Милости просим.

Это была фрекен Элисабет, пасторская дочь.

- Значит, он здесь? - спросила она с удивлением.

- Кто?

Это она про меня спросила. Она узнала меня...

На другой день обе дамы пришли к нам в лес.

Вначале я испугался, что до пастора дошло известие о том, как мы прокатились на чужих лошадях, но никто об этом даже не упомянул, и я успокоился.

- Водопровод работает исправно, - сказала фрекен Элисабет.

Я был рад это слышать.

- Водопровод? - спросила хозяйка.

- Он провел нам воду на кухню и на верхний этаж. Теперь стоит только отвернуть кран, и течет вода. Советую и тебе это сделать.

- Вот как! Значит, у нас тоже можно провести воду?

Я ответил, что да, можно.

- Отчего ж вы не сказали об этом моему мужу?

- Я сказал. Он хотел посоветоваться с вами.

Наступило тягостное молчание. Он не счел нужным поговорить с женой даже о том, что ее прямо касалось.

Чтобы как-нибудь нарушить это молчание, я поспеш но добавил:

- Сейчас, во всяком случае, уже поздно. Мы не успеем закончить работу, зима нам помешает. А вот весной дело другое.

Хозяйка вдруг словно очнулась.

- Ах, впрочем, я припоминаю, он в самом деле как-то говорил об этом, - сказала она. - Да, да, мы с ним советовались. Но решили, что уже поздно... Скажи, Элисабет, правда, интересно смотреть, как рубят лес?

Обычно мы валили деревья, притягивая их веревкой в нужную сторону, и теперь Фалькенберг как раз при вязывал веревку к верхушке подпиленного дерева.