Годы

— Твои звонки не звонят, — сказал Норт.

— Да, — улыбнулась она. — Звонки не звонят, краны не открываются. — Она постучала ногой в пол. Подождали. Никто не появился. На улице выл тромбон.

— Но от тебя было одно письмо, — продолжил Норт. — Злое, жестокое.

Он посмотрел на Сару. Она приподняла верхнюю губу, как лошадь, которая собирается укусить. Это он тоже помнил.

— Да? — сказала она.

— В тот вечер, когда ты вернулась со Стрэнда, — напомнил он.

В этот момент вошла прислуга с пудингом. Это был разукрашенный пудинг, полупрозрачный, розовый, увенчанный шариками крема.

— Я помню, — сказала Сара, вонзая ложку в дрожащее желе. — Тихий осенний вечер, фонари горят, люди бредут по тротуару с венками в руках?

— Да, — кивнул он. — Точно.

— И я сказала себе, — Сара сделала паузу, — это ад. Мы пропащие души.

Норт кивнул. Сара положила ему пудинга.

— И я, — сказал он, беря тарелку, — был среди пропащих душ. — Он тоже вонзил ложку в трепещущую массу.

— Трус, лицемер, со своим хлыстом в руке и с фуражкой на голове… — Он цитировал ее письмо. Норт замолчал. Сара улыбнулась ему.

— Но что за слово — какое слово я тогда написала? — спросила она, как будто силясь вспомнить.

— Белиберда! — напомнил он. Она кивнула.

— А потом я пошла на мост, — продолжила Сара, не донеся ложку до рта, — и остановилась в одной из этих ниш или углублений — как они называются? — и наклонилась над водой и стала смотреть вниз, — она опустила взгляд на свою тарелку.

— Тогда ты жила на той стороне реки.

— Стояла и смотрела вниз, — сказала Сара, глядя на свой бокал, который выставила перед собой, — и думала: «Вода бежит, вода течет, вода морщит огни, и лунный свет, и свет звезд…» — Она выпила и умолкла.

— Потом подъехал автомобиль, — подсказал Норт.

— Да, «роллс-ройс». Он остановился под фонарем, там сидели…

— Двое, — напомнил Норт.

— Двое. Да, — сказала Сара. — Он курил сигару. Английский аристократ с большим носом, во фраке. А рядом с ним сидела она, в манто, отороченном мехом, и она воспользовалась остановкой в свете фонаря, чтобы поднять руку, — Сара подняла руку, — и подкрасить свой рот, похожий на совок.

Сара проглотила кусок пудинга.

— А заключительная мораль?

Она покачала головой.

Они сидели молча. Норт доел свою порцию пудинга и достал портсигар. Кроме вялых фруктов на блюде — яблок и бананов, — есть, в сущности, было больше нечего.

— Мы были такими глупыми в молодости, Сэл, — сказал Норт, поджигая сигарету. — Писали витиеватые несуразности…

— На заре, под щебет воробьиный, — сказала Сара, придвигая к себе блюдо с фруктами. Она принялась очищать банан — как будто снимала с него мягкую перчатку. Норт взял яблоко и стал срезать с него кожуру, которая ложилась на его тарелку спиралью — как змеиная кожа, подумал он; а шкурка банана была похожа на разорванный палец перчатки.

На улице стало тихо. Женщина прекратила пение, тромбонист ушел. Час пик закончился, на мостовой не было никакого движения. Норт посмотрел на Сару, откусывавшую банан маленькими кусочками.

Когда она приехала на четвертое июня [63], вспомнил он, юбка на ней была надета наизнанку. Уже тогда она была сутулая, и они над ней смеялись — он и Пегги. Она так и не вышла замуж — интересно, почему? Он сгреб в кучку яблочную кожуру на своей тарелке.

— Чем он занимается? — вдруг спросил Норт. — Человек, который размахивает руками?

— Вот так? — спросила Сара, взмахнув руками.

— Да, — кивнул Норт. Он имел в виду именно этого говорливого иностранца, из тех, что имеют теорию по каждому поводу. И все-таки он нравился Норту: от него исходил какой-то аромат, какая-то вибрация, его лицо было удивительно подвижно; у него был крутой лоб, добрые глаза и лысина. — Чем он занимается? — Норт повторил вопрос.

— Говорит, — ответила Сара. — О душе. — Она улыбнулась.

И опять Норт почувствовал себя чужаком: как много раз они, должно быть, говорили, как были близки друг другу.

— О душе, — продолжила Сара, беря сигарету. — Читает лекции, — добавила она, поджигая ее. — Десять шиллингов шесть пенсов за место в первом ряду. — Она выпустила дым. — Стоячие места — за полкроны, но оттуда, — она опять пыхнула дымом, — слышно хуже. Можно усвоить лишь половину наставлений Учителя, Мастера. — Она засмеялась.

Теперь она издевалась над ним, давала понять, что он шарлатан. А ведь Пегги сказала, что они очень близки — Сара и этот иностранец. Образ человека, которого Норт встретил у Элинор, слегка изменился, как будто сдулся воздушный шарик.

— Я думал, он твой друг.

— Николай? — громко сказала Сара. — Я люблю его!

Ее глаза явно заблестели. Она уставилась на солонку, и во взгляде ее был восторг, который опять озадачил Норта.

— Ты любишь его… — начал он. Но тут зазвонил телефон.

— Вот и он! — воскликнула Сара. — Это он! Это Николай!

Она говорила с большим волнением.

Телефон вновь прозвенел.

— Меня здесь нет! — сказала Сара. Телефон звонил. — Меня нет! Меня нет! Меня нет! — повторяла она в такт звонкам. Она не собиралась брать трубку.

Норт больше не мог выносить ее пронзительного голоса и звонков. Он подошел к телефону. Последовала пауза — когда он стоял с трубкой в руке.

— Скажи ему, что меня нет! — взмолилась Сара.

— Алло, — сказал Норт в трубку, но в ответ ничего не услышал. Он смотрел на Сару, сидевшую на краешке стула и качавшую ногой.

Затем зазвучал голос.

— Это Норт, — ответил Норт. — Я ужинаю у Сары… Хорошо, я скажу ей… — Он опять посмотрел на Сару. — Она сидит на краю стула, с пятном сажи на лице, и качает ногой.

Элинор стояла, держа телефонную трубку. Она улыбалась и, уже положив трубку, некоторое время еще продолжала стоять, улыбаясь, а потом повернулась к своей племяннице Пегги, которая приехала к ней в гости к обеду.

— Норт ужинает у Сары, — сказала Элинор, все еще улыбаясь картинке, которую она представила себе благодаря телефону: два человека на другом конце Лондона, Сара сидит на краешке стула, с пятном сажи на лице.

— Он ужинает у Сары, — повторила Элинор. Но ее племянница не улыбнулась в ответ, потому что она эту картинку не видела, к тому же была немного раздражена из-за того, что посреди их с Элинор беседы та вдруг поднялась и сказала: «Я только напомню Саре».

— Вот как? — безучастно проговорила Пегги.

Элинор подошла и села.

— Мы говорили… — начала она.

— Ты ее почистила, — сказала Пегги одновременно с ней. Пока Элинор звонила, она смотрела на портрет своей бабушки над письменным столом.

— Да. — Элинор взглянула через плечо. — Да. Ты видишь цветок, упавший на траву? — спросила она. Теперь она повернулась и смотрела на картину прямо. Лицо, платье, корзина с цветами — одно мягко перетекало в другое, как будто все краски составляли единую нежную эмалевую поверхность. На траве лежал цветок — маленькая голубая завитушка.

— Он был скрыт грязью, — сказала Элинор. — Но я помнила его с детства. Кстати, если тебе нужен хороший реставратор картин…

— Она тут похожа на себя? — перебила ее Пегги.

Кто-то сказал ей, что она похожа на бабушку, а она не хотела быть на нее похожей. Она хотела быть темноволосой, с орлиным носом, но на самом деле была голубоглазой и круглолицей — как бабушка.

— У меня где-то есть адрес, — продолжала свое Элинор.

— Не стоит, не стоит, — сказала Пегги, в досаде на теткину привычку вдаваться в ненужные мелочи. Это старость, подумала она: старость, расшатывающая винтики и заставляющая весь механизм разума греметь и дребезжать. — Так похожа? — опять спросила Пегги.

— Я ее такой не помню, — сказала Элинор, опять взглянув на картину. — Возможно, когда я была маленькой — нет, даже тогда вряд ли. Что интересно, — продолжила она, — то, что когда-то считалось некрасивым — рыжие волосы, например, — мы считаем милым; поэтому я часто спрашиваю себя… — она сделала паузу, пыхнув манильской сигарой, — «Что такое красота?»