Черная месса

О, как слаба я, как жалка! И вы тоже, любимые дети, которых я, мать, родила, изнываете от жары и сохнете, как рано сморщившийся инжир! Я хотела бы отдать вам всю мою любовь, вечное счастье моей страсти и моей удовлетворенности, чтобы вечно могли вы шествовать в беспрерывных танцах, сочетаться и расходиться, погибать и появляться на свет без грехов, без боли, ревности, без жажды и мучений покинутого любовника или избранника.

Я хотела подготовить вас к никогда не утомляющему празднику ночи и бодрствующего утра, чтобы усилить его блистательными битвами.

О, как слаба я! О, как я жалка!

Тяжелая рука играет мной и давит на меня. Рука необузданного своевольного возницы. Но для вас, ради вашей пользы и блага я унижусь, я смирюсь перед этой дланью, дабы простерла она над вами свое милосердие.

Я посылаю мою любимую дочь, мою первую жрицу — Иезавель, жену Ахава. Я, с трепещущим сердцем, посылаю Иезавель, чтобы смирилась она во Имя мое перед диким богом, повелителем, которого тут называют Яхве. Я посылаю Иезавель, мою любимую дочь, закутанную в драгоценное покрывало, служить денно и нощно пророку бога Яхве, избраннику повелителя. Так говорит богиня. Слушайте ее и поклоняйтесь ей!

Едва жрец выговорил имя Иезавели, как медленно в толпе все усиливающимся гулом поднимается неописуемый рокот одобрения. Потрясение настолько велико, что кафедра с ее высокими воздушными узорными лесами под напором тесно обступившей ее толпы подкашивается, раскалывается и рушится, а желтый жрец летит вниз.

Я вижу мужчин, раздирающих себе грудь гвоздями; женщины рвут на груди свои платья, другие зарываются головами в траву, старики всхлипывают и задыхаются, дети, потерянные матерями, визжат в суматохе. Мы, пилигримы, стоим в стороне, насмешливо и неподвижно. В глазах некоторых вспыхивает скрываемое еще торжество.

Вот!

Обрушивается буря голосов! Медь, басы, тромбоны, литавры — одна и та же фраза в едином ритме маячит вдалеке.

Широкая улица захвачена тупой человеческой массой.

Однако мы стоим прямо и с достоинством, ожидая в конце этой улицы.

Железные двери цоколя алтаря Астарот раскрываются. Три фигуры отделяются от темноты, одна в сияющем облаке, две желтые жрицы следуют за нею. Мерцающая фигура приближается, обе других держатся в отдалении.

Я слышу крик: «Иезавель!»

Насмешливые гримасы на лицах моих братьев словно застыли.

Я делаю три шага вперед.

Священное фиалковое покрывало богини видением падает на мою сетчатку. На неизвестной ткани светятся нежно очерченные знаки Зодиака, корабли, храмы, города, спящие пары влюбленных; все явления жизни вышиты на этой волшебной ткани. Все ближе парит это очарование. Ястреб под куполом моего сознания трижды коротко вскрикивает: слабым сиянием пробуждается во мне отпечаток английского приветствия:

«Хвала тебе, Мария, мать всех милостей!» Я пытаюсь проговорить эти слова, но воспоминание уже миновало.

Теперь я различаю фигуру идущей женщины.

Она — будто дуновение, огненный вздох, затерянный в широком облаке покрывала. В красные, сильно раскачивающиеся туфли с золотыми каблучками обуты ее усталые ноги, словно не привыкшие к ходьбе и беспомощно переступающие. Ее непокрытые рыжие волосы увенчивает шапочка кабиров [83]. До середины лба свисает выточенный в форме яйца, бесстыдно сияющий рубин.

Ах! На мне — фальшивая борода? Пахнет пылью кулис? Что это за музыка?

Кто она — та, что подходит ко мне?

Ястреб ликует.

Это Лючия ди Ламмермур.

Это Иезавель.

Это Лейла!

Мне в грудь вцепляется какой-то противный арфист. Язык мой дрожит и ощущает кислоту железной проволоки под электрическим током.

Не кого-то другого выбирает она, именно меня. Надо мной она парит с опущенной головой, с закрытыми, багровым цветом накрашенными веками; ресницы погружаются в черноту под глазами.

Это она! О! Сегодня я — певец, сегодня я стою в освещенном рампой сне. Выдержать еще секунду! Молчи, ястреб!

Она близко — Лейла!

Я расправляю руки. Душа моя раскачивается, как пловец, что собирается с высокого парапета прыгнуть в море.

Теперь...

Меня отбрасывает множество рук.

Из нашей толпы выходит мужчина, широкоплечий и высокий. На нем короткая меховая куртка, опоясанная вокруг бедер веревкой, и черный плащ на плечах. В руке он держит узловатую палку. Ступни его босы, в струпьях и кровавой пыли. Лица его я не вижу, так как медленно и боком шагая, он поворачивается к нам спиной.

Возгласы в толпе:

«Илия! Пророк из Фисбы Галаадской!»

Уже звучит гимн пилигримов. Дико поют они свою походную песнь и торжествующе топают ногами:

«Не хотим быть как язычники, как иноземцы, не хотим язычниками быть!»

Теперь высокий волосатый мужчина стоит напротив нее, Иезавели — Лейлы. Мое тело корнями врастает в землю. Лейла дрожит, готовая упасть, наконец успокаивается, снимает покрывало и держит его обеими руками перед фисбеянином.

Поднимается слабый ветерок. В этом дуновении легко, отбиваясь, словно пойманное, порхает покрывало богини. Солнце клонится к закату.

Глубокий голос:

«Я отвергаю тебя, Астарот!»

Крики ужаса.

Мужчина медленно снимает черный плащ.

Поднимает его за нижний конец.

Покрывало Астарот трепещет на ветру. В божественной вышивке из золота, серебра, меди, неизвестных металлов, тяжелой от драгоценных камней, тонким рисунком появляются образы всех созданных вещей.

Илия, фисбеянин, вытягивает руку и концом своего черного плаща касается протянутого ему покрывала.

Вздох, короткий крик боли!

В одном-единственном языке пламени сгорает ткань, и даже пепел не опадает.

Иезавель склоняется к ногам пророка.

Я слышу свой голос: Лейла!

Чудо, чудо, чудо!

Со всех сторон глухо доносится это слово.

Мужчина возвращается к нам.

Только теперь я вижу его лицо.

В этом лице будто нет внутренней жизни, будто человек этот ни о чем не думал и ничего не видел; не лицо, а одна из жутких рож на стене комнаты ночью; лицо, которое ничего не боится.

В свете вечерней зари я вижу, как на лбу его — буквами, которые я почему-то знаю, — тлеют два слова:

Тело фисбеянина покачивается, как при землетрясении. Он размахивает дубиной высоко над головой.

Глубоким голосом он прерывисто выкрикивает:

«Где ваши боги?

Зовите же их!

Они отдыхают на постоялом дворе?

Они спят в ночлежке?

Позовите их!

Вы, четыреста пятьдесят желтых, зовите их, пусть падет огонь и пожрет вашу жертву!»

Молчание.

Желтые жрецы, дрожа, цепляются за алтарь Баала.

«Зовите же их!»

Рыдания вверху, на жертвеннике.

«Помоги нам,

помоги нам,

спаси нас от бога с гор!»

Илия отбрасывает прочь дубину и рокочет, шатаясь от гнева, как грозная статуя.

«Есть лишь один бог, Господь, Вечный, и я — слуга его!»

От маленького алтаря, наспех сооруженного из двенадцати необтесанных камней, бурно вырастает огненный столп.

Толпа бьет себя в грудь.

«Есть лишь один бог, Бог Израиля!»

Многие прячутся.

Некоторые бегут и погибают, ударяясь о стволы деревьев.

Скрежет зубовный и вопль поднимаются в сумерках.

Женщина кричит: «Дождь!»

И уже падают, пока ветер пляшет смерчем, первые крупные капли. Атмосфера разряжается тремя продолжительными ударами грома... дым, пары́ серы... и вот — проливной ливень!

«Он помог! Он помог! Хвала ему!»

Наша горсточка пилигримов вырастает в целое воинство.

Тысяча мечей высовывается из-под плащей.

Мысль об убийстве — на всех лицах. Иезавели здесь больше нет.

Лейла.

Жажда крови.

Я еле держусь на ногах в этом бешеном марше. Жрецы Баала и Астарот в дождливом тумане лезут вверх по статуям...

— Достаточно, — говорит доктор Грау, держа меня за руку. — Никаких убийств!