Дневники 1914-1917

Где вешали — там теперь молятся. На месте виселицы крест стоит, Семик — на Русальной [199] неделе сходится сюда множество народа, и с незапамятных времен горел здесь неугасимый огонь — кто его поддерживал?

Неизвестная старушка ходила из Александровской слободы и поддерживала. После нее другая старушка неизвестная — так и горел огонек. Теперь огонек погас, а крест цел. Ходят молиться в Семик, но по-прежнему толпой.

13 Марта. Густой туман окутывал все содеянное за ночь, только к вечеру пояснело на месте заката, и пролетели два громадные хоровода гусей. Павел урвался, проехал по большой дороге в город и привез по последнему почту. Теперь мы отрезаны недели на три — вода!

12-го нанялись ко мне Павел с Фионой. Хотя и бестолково и суетно и это вечная война мелочей у женщин, но все-таки жизнь тут складывается в родных местах, будто старый дом перевезли на новое место, не рубится дом, а складывается. И путь идет по старому пути матери, ее волей.

На последнем зимнем пути лошадь попала ногой в глубокий просов и пока вытаскивала, другой ногой подбила бабку в этой завязшей ноге, ступила шаг, два и захромала, дальше больше и вовсе не может ступить на подбитую ногу… Где тут переехать верх, залитый водой, где тут вытянуть сани на гору. Снег, как сахар моченый, только называется снег, а хуже воды. Глыба моченого сахара нависла над верхом, вот-вот повалится. Скифы помогают; разговор с ними: каких лошадей покупать, набор и проч.

Ранняя весна — какая-то нравственная чистка для города: город занавоженный, рыжий, навозу так много, что…

В какой тесноте живут здесь люди среди этих барских имений, только теперь стало заметно: теперь, когда сократили площадь посевов, меня везде преследуют крестьяне и приходят просить «полнивки» под овес. Как велика Россия! как общее не соответствует частному! По газетам сокращение посевов, здесь у нас ходят и просят «полнивки»! И как непрочно, безбожно: вообще мужик, а узнайте лично — какое житье их.

16 Марта. Размыло черную землю у нерадивых людей, треснула тучная земля глиняным оврагом от села до города. Разделил овраг поля и деревни. Дико, злобной гримасой отвечало поле с оврагом весенним мечтам о какой-то нетронутой жизни (здесь человек зарыл свой талант, и почему-то называют все такую жизнь свою Божьей)…

Лозинка бедная сама пробует все укрепиться на краю этого оврага, борется лет пять и потом падает при весеннем размыве в овраг и, повергнутая там, на дне оврага зеленеет еще одну весну.

Бедная! смотрю на тебя и кажется мне, что не ты, а моя собственная жизнь пропадает на краю земной трещины!

И опять этой весной я вижу новое дерево, на краю оврага, стоит, светится новой зеленью. Смотрю на тебя теперь, на твой зеленый свет, и кажется, будто и моя жизнь светится. И кажется мне, верность и постоянство мое и твое освободили из жизни тучной земли плененный в ней этот зеленый свет, и листьями радостью закрыли теперь для меня, а потом закроют для всех зияющую трещину родной земли.

И мне, как лозинке, в счастье было отведено малое место, и всю жизнь потом, как над оврагом в несчастье, мне суждено было вновь достигать своего счастья.

В этом отведен был мне такой маленький уголок, что о нем и говорить бы не следовало, но я постоянно думал о нем, и мало-помалу зеленые ветви закрыли овраг.

Ив. Мих., где клевер сеять. У Афанасия о рабочем. Узнать точно, что и в какое время делать весной. У Коли, что делать с сараями.

Сон: вот так и причинная связь! Никола Сидящий [200]. И увидел он там стол, а за столом Бог сидит, и на столе, как стаканы, стоят причины всего, много всяких причин, и каждая сама в себе, как стакан с подстаканником, так и причина с подпричинни-ком. И вот Никола Сидящий посылает на землю причину любви, она одна единая Причина Любви, но, странствуя, она меняет обстановку и мы, замечая обстановку и вещи, поглощенные любовными думами… множество видов любви на земле…

18 Марта. Дом и земля. Мужики и бабы. Мужик всегда в чем-то бабе мешает — беречь не может мужик, все вдовы у нас отлично устроились. И баба мешает в чем-то мужику, он проклинает «бабье». Из этого не выходит, что баба — материалистка, а мужик — идеалист. Совершив свой круг, он тоже показывается не хуже бабы материалистом: «земли!» — мужичье. Бабье — дом, мужичье — земля.

19 Марта. Рубили в роще деревья для сеней. Еще нет движения соков. Отчетливо видны на пнях годовые круги. Нашли тоненький круг, сосчитали 26-й — в 89 году и вспомнили голодный кукурузный год. Плохой был полеток [201] (какой задастся полеток). Туманно, пасмурно с морозцем по ночам, не узнаешь, когда солнце восходит, когда садится, по воробьям узнаем, как заиграют — шабаш вечерней работе. Целый день на постройке, по хозяйству, вечером к 10-му часу, редко моргая, останавливаются глаза, как у детей, и неудержимо клонит ко сну. Тело живет, дух отдыхает.

20 Марта. Стало некуда путешествовать — везде война. А если и нет самой войны, тень от нее. Горький пишет, что у нас нет энтузиазма в Скифии. Очаг мечты — душа личного человека.

21 Марта. После вчерашнего дождя ночного поля стали пестрые, где протаяло, вязнет нога по ступню, на полях табунами летают грачи и галки, грачи погракивают, галки покликивают — клик, клик! В лесах и на валах — снега. Ждем мороза — клевер сеять.

Общие числа в России как будто не имеют никакого отношения в жизни личной, это самое трудное для изучающего Россию англичанина. После этого случая у меня как-то руки опустились. Ну, как тут поступить в общество, в это общество я не поступил и из-за сахара… и я выдумал себе мед вместо сахара. — Не выкидывает? — спросил батюшка. Я догадался: по мнению многих от меда на тело «выкидывает» прыщи. — Нет, — говорю — ничего, не выкидывает. Батюшка мою пассивность не одобрил, да я и сам не одобряю: это не принцип, это просто лень. А может быть и потребность не такая серьезная: утренний кофе я заменил теплым молоком с булкой и скоро к этому привык, после обеда медом, жить вполне можно. Многие крестьяне у нас вовсе не пьют чаю, а те, кто пьет, опять-таки это не самое же главное. Вот городское мещанство, городская беднота — это другое дело, там народ «чаевой», с кусочком сахара он пьет десять стаканов горячего чаю, с чаем ест хлеб и это все его питание. Стыд и срам: на днях я почти целую версту ехал этим мещанским сахарным хвостом полной тележкой сахара, всматривался в эти бледные измученные лица и не раздал, не раздал. Это вышло совсем случайно, упало как снег на голову, я получил повестку от с. х. общества, что на мое имя оставлено пять пудов сахара! Еду в город получать сахар, все еще не верю счастью. Плохо стало жить: пришел в гости батюшка, большой любитель чайку попить, а у меня вместо сахара мед. И какая дрянь мед! по доверию к пчеловоду я не пошел смотреть, как он его «спускает», и он спустил мне в мед всякой дряни, с червой, с хлебушком, прибавил муки, воды, патоки. Эту сладко-горькую зеленоватую жидкость он продал мне по сорок копеек за фунт, и вот уже месяца полтора я питаюсь этой гадостью. А сахару ни кусочка, ни зернышка песку; о варенье и говорить нечего — смородина, крыжовник, вишни, земляника и клубника так прошли. Батюшка попробовал меду, поморщился и не то с сожалением, не то с оттенком презрения к моей бесхозяйственности, спросил:

— Ну, почему же вы не запасетесь сахаром?

— Где? Как?

— Вам везде можно. В потребилке [202].

— Знать не хочу вашу потребилку. Не хочу поступать в члены общества из-за сахара [203], не хочу за пятирублевый взнос переходить в другой класс общества, отличный от простого народа, за пять рублей получать возможность шушукаться с членами правления, получать количество сахара почти прямо пропорциональное количеству десятин и связанным с этим моим значением, не хочу со своим пудом в тележке проезжать через толпу ожидающих возле потребилки не-членов… Если бы кооператив, а то потребилка.