Нанон

— Здешний народ благороднее, чем вы думаете, — ответила я, — они такое вовек не скажут. Вас они хорошо знают, поэтому и уважают и любят. Они поймут, что светлая голова полезней ста рук; а ежели нужно возбуждать зависть, чтобы быть счастливой, хотя я в это не верю, что ж, мне будут завидовать даже гордячки, не сомневайтесь в этом. Я люблю в вас совсем не работника, более или менее расторопного, а ваше большое сердце и ясный ум. Доброту и разум. Вашу дружбу, столь же надежную и столь же верную, как сама истина… Признаюсь, я была в нерешительности, я была как безумная, когда покинула Остров духов, я была скорее напугана, чем счастлива, а у вас ведь были тогда две руки! Но в те времена я, наверное, рассуждала как истая крестьянка, едва освободившаяся от рабства. Я боялась, что уроню вас в глазах других, а быть может, когда-нибудь и в ваших собственных. Я очень страдала, ибо несколько месяцев убеждала себя, что должна от вас отказаться.

— Ты желала мне несчастья?

— Подождите! Я вовсе не хотела покинуть вас, я бы посвятила себя вашему счастью иначе! Но позвольте мне забыть эту смертельную тоску, от которой я мало-помалу усилием воли излечилась. Когда я составила план, как стать богатой, когда господин Костежу уверил меня, что это действительно в моих возможностях, и сделал все, чтобы мне помочь, когда великодушие приора подвигло меня испробовать свои силы и убедиться, что я не обременю вас, а, напротив, буду вам полезна, наконец — когда я почувствовала ничтожность понятий Луизы и осознала разумность доводов, которыми господин Костежу разбивал эти понятия, я прониклась уверенностью; во мне пробудилась своего рода гордость, и теперь я знаю, что никогда не стану стыдиться, что я такая, какая есть. Если вы считаете, что заработали покой для совести и по справедливости уважаете себя сами, много пострадав за свою страну и за ее свободу, то я обрела те же душевные радости, делая все, что было возможно, ради вас и ради вашей личной свободы.

— Ты, как всегда, права! — вскричал он, опускаясь передо мной на колени. — Я признаю, что умеренность, физический труд и честность отнюдь не обеспечивают независимость, если нет сбережений, которые позволяют человеку размышлять, предаваться умственным занятиям и упражнять разум. Пойми, Нанон, что ты — моя благодетельница, ибо тебе буду я обязан жизнью моей души, а для души, исполненной безграничной любви, материальное благополучие если и не абсолютно необходимо, тем не менее не теряет своей ценности и бесконечной приятности. У меня оно будет лишь благодаря тебе, и не бойся, что я забуду, что всем тебе обязан.

За разговором мы уже подошли к ограде, окружавшей выгон.

— Помнишь? — спросил он меня. — Ведь это здесь мы семь лет тому назад повстречались впервые. Ты владела тогда одной овцой, и она должна была стать основой твоего будущего капитала; у меня не было ничего, и в будущем я ничего не должен был иметь. Если бы не ты, я стал бы дурачком или бродягой — ведь революция выбросила бы меня на улицу совсем без понятия о жизни и обществе или, быть может, с глупыми понятиями, даже гибельными. Ты спасла меня от унижения, как позднее спасла от эшафота и изгнания; я принадлежу тебе, и у меня нет других заслуг, кроме той, что я это понял!

Мы находились неподалеку от кладбища, и он захотел, прежде чем идти обратно, еще раз, в темноте, дотронуться до могилы приора.

— Друг мой, — сказал он, обращаясь к отцу Фрюктюё, — слышите ли вы меня? Если слышите, то знайте: я вас любил, люблю и полон благодарности за то, что вы благословили нас, ваших детей. И я клянусь вам сделать счастливой ту, кого вы предназначили мне в жены.

Он снова просил меня не откладывать нашей свадьбы. Я отвечала, что нам надо поехать к господину Костежу, который, по моим сведениям, вернулся во Франквиль, и попросить его назначить ее как можно скорее. Эмильен признал, что мы должны оказать уважение столь преданному другу. К тому же он от души желал видеть его своим зятем и льстился надеждой уговорить Луизу.

На другое же утро мы отправились в путь. Едва мы въехали во франквильский парк, как увидели господина Костежу, — он вышел нам навстречу, раскрыв объятия и радостно улыбаясь; но почти тотчас же побледнел, и слезы заблестели у него на глазах.

— Друг мой, дорогой мой друг, — сказал Эмильен, относя, так же как и я, волнение нашего хозяина к своему увечью, — не жалейте меня: она меня любит, принимает меня, и мы приехали просить у вас братского благословения.

Костежу побледнел еще сильнее.

— Да, да, — сказал он, — именно это, именно вид этого ужасного последствия войны!.. Я знал об этом, Дюмон уведомил меня, и все же, увидев вас без руки… Но поговорим о вашем будущем счастье: когда же свадьба?

— А уж это решать вам, — сказала я. — Если нужно еще подождать, чтобы отпраздновать наше счастье одновременно с вашим…

Он покачал головой и перебил меня:

— Я составил некие планы… от которых мне нужно отказаться и от которых я отказываюсь без досады. Присядем на скамейку. Я очень устал, я много поработал нынче ночью, я много прошел утром…

— У вас что-то болит, — сказал Эмильен, сжав обе его руки, — или у вас большое горе; ваша матушка…

— В порядке. Вполне в порядке. Бедная моя матушка! Вы ее скоро увидите.

— А Луиза?

— Ваша сестра… тоже вполне в порядке, но вы ее не увидите здесь. Она… уехала.

— Она… отсюда? Куда? Каким образом?

— Вместе с одной своей родственницей, пожилой дамой, госпожой Монтифо, вандеянкой, непримиримой сторонницей шуанов! Ваши родители обременили ее заботами о Луизе, и, долго удерживаемая похвальной обязанностью питать раздоры и поддерживать гражданскую войну, она смогла наконец выбраться из этого разбойничьего притона; вчера вечером она приехала за Луизой, и Луиза уехала с ней.

— Без сопротивления?

— И без сожаления! Это вы, вы станете сожалеть, что не сможете обнять ее ни сегодня, ни, быть может, вообще в ближайшее время…

— Я разыщу ее! Где бы она ни была, я найду ее, я привезу ее. Я совершеннолетний, она сирота, она подчиняется только мне. Я не согласен, чтобы моя сестра жила среди разбойников.

— Мир заключен, мой друг, надобно покончить с накопившейся ненавистью; что до меня, то я от этого устал и предлагаю вам предоставить вашей сестре свободу действий и мнений. Через несколько месяцев ей исполнится двадцать; еще год, и у нее будет право жить там, где ей понравится, как у нее уже есть нравственное право думать так, как ей нравится, ненавидеть и отталкивать всякого, кто ей не по душе. Дорогой мой мальчик, мы страдали и сражались за свободу каждый как мог. Так станем же уважать свободу совести и признаем, что область взаимного доверия и чувств ускользает от нас.

— Вы правы, — ответил Эмильен, — и если сестра отдает себе отчет в том, что она натворила, покинув вот так ваш кров, пусть себе остается во власти своих предубеждений. Но, может статься, они не так уж укоренились в ней, как вам кажется. Может статься, она захотела подчиниться последней воле родителей; может статься, она вовсе и не холодна к вам и в глубине сердца, и так как она входит в возраст, в котором уж можно будет располагать собой, может статься, она ждет лишь этого часа и моего согласия на…

— Нет! Никогда! — возразил Костежу, поднимаясь. — Она меня не любит, и я тоже не люблю ее! Ее упрямство истощило мое терпение, ее холодность заморозила мне душу! Признаюсь, я нестерпимо страдал, провел ужасную ночь, но я рассудил, сделал выводы, взял себя в руки. Я мужчина, я ошибался, надеясь найти что-то необыкновенное в женщине. Простите, Нанетта, вы исключение. При вас я могу сказать то, что думаю о других.

— А ваша матушка! — вскричала я.

— Моя матушка! Она тоже исключение. Только вы две, и, кроме вас, других не существует. Но пойдем поищем ее, дорогую мою матушку. Она оплакивает Луизу. Она! Она плачет. Это облегчение для нее. Помогите мне развлечь ее и ободрить, ибо она прежде всего беспокоится за меня, а я радуюсь одному: Луиза не сделала бы ее счастливой, она не любила ее, она никого не любит и никогда не полюбит.