Державный плотник

вы москаль и вы нашои мовы не розумиете, сказала она. - Так вы ж и вчера не розумилы, про що спивав кобзарь.

- Нету, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, - несколько смелее заговорил Ягужинский. - А жаль, что приезд посла помешал дослушать конец былины, чем она кончилась.

- А я знаю кинец, - похвалилась Мотренька, - такый сумный, такый сумный, що плакать, так и рвется серце.

- Да вы и вчера плакали, - сказал Ягужинский.

Мотренька покраснела.

- О, учера я дурна була, мов мала дытына, привселюдно заголосыла, оправдывалась она, - сором такий велыкий дивчыни плакать при людях.

- Так вы знаете конец былины, Мотрона Васильевна?

- Не "былина", "былина" у поли росте або у садочку, а то "дума", поправила "москаля" Мотренька.

- "Дума"... У нас "дума" токмо царская, где сидят бояре да думные дьяки, - серьезно говорил Ягужинский.

- От чудни москали! У "думах", бач, у их сыдят, а в нас их спивают.

Ягужинский улыбался, очарованный детской наивностью девушки и ее чарующей красотой.

- Так какой же конец думы, Мотрона Васильевна? - спросил он, желая только, чтоб она дольше щебетала как птичка.

- Добро, я вам расскажу... Учора, як розигнав нас тот посол, мы з мамою закликалы кобзаря до себе, у наш покий, и вин доспивав нам усю думу... Маты Божа! Яка ж жалибна, - торопливо говорила Мотренька. - Ото як менший брат, пиший, ублакав вовкив-сироманцив та орлив-сизокрыльцив, щоб воны его живцем не ззилы, то и став вин, бидный, помирать, бо девьять днив в его, а ни крапли водицы, а ни крыхтоньки хлиба у роти не було... А як вин вмер, тоди, о, матинко моя!.. тоди вовки-сироманци нахождалы, биле тило козацькое жваковалы, и орлы-чернокрыльци налиталы, в головках сидалы, на чорни кучери наступалы, из-пид лба очи высмыкалы, тоди ще и дрибна птиця налитала, коло жовтои кости тило оббирала, ще й зозули налиталы, у головах сидалы, як ридни сестры куковали, ще и удруге вовки-сироманци нахождалы, жовту кость по балках, по тернах розношалы, попид зеленых яворем ховалы, и камышами вкрывалы, жалобненько квылыли-проквылялы: то ж воны козацький похорон одправлялы...

У Мотреньки вдруг дрогнули губы, и она горько-горько заплакала.

Ягужинский растерялся.

- Мотрона Васильевна! Девынька милая! Что я наделал! - бормотал он.

А Мотренька еще пуще, совсем по-детски, расплакалась, закрывшись руками.

- Господи! Что я наделал! Что я наделал! - метался Павлуша.

Он совершенно бессознательно схватил руки девушки, чтоб отнять их от лица. И это, к счастью, подействовало. Мотренька топнула ножкой, глотая слезы.

- О, яка ж я дурна! - силилась она улыбнуться. - И вас налякала... От дурна!

- Слава Богу, слава Богу! - радостно говорил Ягужинский. - А я так испужался.

- Ни, ничого, ничого, се я так, дурныцею... Якый сором! Хочь у Сирка очи позычай, - храбрилась Мотренька. - Теперь я и кинец думы докажу...

- Не надо, не надо, Мотрона Васильевна! А то опять... не надо!

-