Долой оружие!

– Сударыня, – обратился ко мне один из врачей, – мне кажется, вы сами больны… Вы так бледны и как будто страдаете.

Я подняла, на него глаза. Говоривший был симпатичный господин, еще очень юный. Вероятно, он только вступал на медицинское поприще. Как благородно, с его стороны, с первых же шагов посвятить себя такой почтенной деятельности, сопряженной с такими опасностями и трудами! Я чувствовала благодарность к этим людям, сидевшим со мной в вагоне, за их человеколюбие. Самоотверженный, в буквальном значении слова, сердобольные сестры милосердия также внушали мне почтение. Но что в сущности мог сделать каждый из них? При всем самоотвержении, он приносил только на какой-нибудь лот облегчения страдальцам. где человеческое бедствие могло быть измерено разве тысячами центнеров; а эти мужественные монахини, вероятно, питали такую же всепобеждающую любовь к человечеству, какую я чувствовала только к моему мужу. Как я недавно почувствовала, что если б страшно изуродованный и возбуждающи отвращение солдат, который хрипел у моих ног, оказался моим Фридрихом, то всякая гадливость и страх исчезли бы во мне, так и эти женщины чувствовали ко всякому из своих ближних такое сострадание, что оно побеждало в них все другие чувства; но это достигалось силою возвышенной любви к их избранному жениху, Христу. Однако и эти благородный души могли сделать сравнительно очень немного! Что значить один лот любви там, где свирепствовали тысячи центнеров ненависти!…

– Нет, доктор, – отвечала я на участливый вопрос молодого врача – я вовсе не больна, а только утомилась.

– Ваш супруг, по словам барона С., был ранен под Кениггрецом, и вы едете туда, чтобы ухаживать за ним, – вмешался штабной доктор в наш разговор. – Известно ли вам, в каком из окрестных местечек он находится?

Этого я не знала.

– Мне придется остановиться в Кенигингофе, – отвечала я, – там ожидает меня наш хороший знакомый, доктор Брессер.

– Ах, я его знаю… Мы вместе с ним обыскивали поле сражения три дня тому назад.

– Обыскивали поле сражения? – повторила я, содрогаясь: – расскажите, пожалуйста…

– Да, доктор, непременно расскажите, – повторила за мной одна из монахинь, – ведь, пожалуй, и нам по своей должности придется когда-нибудь принимать участие в таких поисках.

И полковой врач принялся рассказывать. Конечно, я не могу передать в подробности его речей, тем более, что его рассказ не был вполне последователен; он часто прерывал его, уклонялся в сторону, а иногда и совсем отказывался продолжать это описание, так что только настойчивые вопросы любознательных сестер милосердия заставляли его продолжать. И все-таки эти отрывочные рассказы вызываюсь в моей памяти законченный ряд картин, которые так сильно запечатлелись в моем мозгу, что я не могла их позабыть до сих пор. При иных обстоятельствах я не с такою жадностью прислушивалась бы к словам доктора и не могла бы так ясно их запомнить – ведь мы так легко забываем слышанное и прочитанное, – но при моем тогдашнем настроении, благодаря повышенной восприимчивости нервов, картины, которые мне описывали, производили на меня впечатление пережитого. Мучительная забота о Фридрихе, овладевшая мною до потери обыкновенной рассудительности, довела меня почти до галлюцинаций; по крайней мере, во всех ужасных сценах в рассказе доктора я представляла себе Фридриха действующим лицом, и они потрясали меня до глубины души, как будто я была очевидицей всего этого. Потом я занесла весь этот материал в мою красную тетрадку и теперь привожу оттуда читателю некоторый страницы, написанные как будто бы от имени самого рассказчика.

…

"Походный лазарет раскинули за гребнем холма, который служил нам защитой. Вдали продолжается битва. Земля дрожит и дрожит; воздух раскаленный; облака дыма поднимаются к небу, пушки грохочут… Нужно снарядить несколько патрулей на место битвы, чтобы подобрать тяжело раненых и перенести сюда. Такое дело требует много мужества. Санитары должны идти под градом жужжащих пуль, видя вокруг себя все ужасы битвы, подвергаясь всем опасностям, но не имея права принять участие в бою, забыться в чаду жаркой схватки. Это ли не истинное геройство? А между тем обязанность санитара – с военной точки зрения – не считается почтенной; ловкий, находчивый, красивый юноша не пойдет служить в санитарный отряд, потому что ни один из служащих там не считается интересным кавалером в женском обществе. Какой же, например, фельдшер, хотя он и называется теперь полковым врачом, может равняться с кавалерийским поручиком?…

"Вот санитарный капрал направляет своих людей к такому пункту, по которому неприятельская батарея открыла огонь; они идут в густом облаке порохового дыма, пыль и земля залепляют им глаза, когда пуля ударится у их ног. Пройдя несколько шагов, они уже встречают раненых – с легкими ранами; они плетутся в одиночку или парами, поддерживая друг друга, к временному лазарету. Вдруг один из них падает. Но не рана тому причина, а просто изнеможение. "Мы два дня ничего не ели, шли форсированным маршем двенадцать часов… Пришли на бивак… а через два часа – хлоп! – тревога, и началось сражение". Патруль идет дальше. Эти раненые сами найдут дорогу и прихватят с собой ослабевшего товарища. Помощь должна быть оказана другим, которые еще больше в ней нуждаются.

"На усыпанном камнями скате холма лежит какой-то кровавый клубок. Это человек двенадцать раненых солдат. Санитарный унтер-офицер останавливается и делает кой-кому из них перевязку. Однако взять их с собой нельзя; надо подобрать тех, кто упал на самом поле битвы, а этих, может быть, удастся прихватить на обратном пути. И патруль идет дальше, все ближе к месту боя. Теперь раненые попадаются ему на встречу толпами; одни еле тащатся сами, другие тащат вдобавок товарищей. Хорошо еще, что они в силах идти. Им дают напиться из походных фляжек, накладывают бинты на раны, из которых льет ручьями кровь, и указывают дорогу к походному лазарету. Опять идут дальше, мимо убитых – местами трупы навалены целыми грудами… при взгляде на многих мертвецов видишь следы ужаснейшей агонии: неестественно выпученные глаза, ногти, вонзившееся в землю, стояние дыбом волосы на голове, судорожно раскрытия губы, откуда виднеются два ряда крепко стиснутых зубов; кто лежит скорчившись, кто вытянул ноги и окоченел. Вот и узкая лощина; здесь люди навалены, как попало. Мертвецы и раненые лежать вповалку. Последние приветствуют санитарный патруль, как своих ангелов-избавителей, молят о помощи и жалобно кричать. Прерывающимся голосом, с плачем, стоном, визгом умоляют они о спасении, выпрашивают глоток воды… но, увы, запасы почти все истощились, да и что может сделать для такой массы страдальцев жалкая горсть людей? Каждому следовало бы иметь для этого сотню рук… зато и каждый делает, что может. Вдруг раздается протяжный сигнал, которым призывают санитаров. Люди останавливаются, прекращая подачу помощи. "Не покидайте нас, не покидайте нас", молят несчастные; между тем опять и опять звучит условный призыв горниста, который легко различить даже в общем хаосе звуков. Вот прискакал адъютант: "Вы санитары?" – "Точно так!" – отвечает капрал. – "За мной!" "Очевидно, ранен какой-нибудь генерал… нечего делать, надо повиноваться, оставив других на произвол судьбы.

"Не падайте духом, потерпите, товарищи; мы скоро придем за вами". Но те, кто говорить это, и те, которые слушают, знают, что подобные вещи говорятся только в утешение. Солдаты снова идут дальше, почти бегут за адъютантом, который скачет вперед, указывая дорогу. Тут уж нельзя остановиться, хотя бы справа и слева раздавались крики о помощи и раздирающее стоны. Тут, если кого-нибудь из санитаров уложит пуля, остальные без оглядки бегут вперед… мимо, мимо корчащихся от страшной боли раненых, растоптанных лошадиными копытами, раздавленных проехавшими пушками; эти искалеченный, изуродованные человеческие существа, завидев спасительный патруль, собирают последние силы и стараются приподняться, но мимо, мимо".